«Ну вот, началось, – устало подумал Сотников. – Бесполезно объяснять ей, что Андрюше уже ничего не может нравиться или не нравиться, потому что уже девять лет как его нет в живых. Лиза не хочет этого понимать, она не желает смиряться со смертью брата, но поскольку против факта его гибели она бессильна, то и ударилась в религиозную муть о бессмертии души. Отсюда и разговоры эти, и посещение кладбища каждую неделю, а то и чаще, и ежедневная уборка его комнаты, в которой все годы после его смерти поддерживается порядок, словно он ушел в школу и через два часа вернется. Дескать, Андрюшина душа здесь, с нами, она все видит и все понимает, и мы должны обращаться с ней, как будто он жив. Лиза‑то еще ничего, а вот мать ее совсем свихнулась, ходит в церковь чуть не каждый день, даже крещение приняла. Превратили квартиру в мавзолей, увешали все стены картинами и фотографиями мальчика и культивируют в этом мавзолее свое горе, чтобы оно еще пышнее расцветало. А я терплю все это девять лет, потому что мне ужасно жалко Лизу. Ее брат был гениальным художником, более одаренного ученика у меня никогда не было. Андрей был настоящим вундеркиндом, не только художником, но и блестящим поэтом. А Лиза была Сестрой вундеркинда, причем Сестрой с большой буквы, а ведь для этого тоже нужен талант. Она умела быть терпимой, знала, как вывести его из кризиса, когда Андрей начинал швырять на пол кисти и кричать, что он – ничтожный мазила и больше никогда в жизни не прикоснется к краскам. В мальчике была вся ее жизнь, все надежды, она дышала им, и признать окончательность его небытия было для нее равносильно смерти. Бедная моя, сумасшедшая девочка».
– Нет, наверное, главное все‑таки то, что цветы – голубые, – продолжала Лиза, не замечая, что Сотников ее почти не слушает. – Помнишь, Андрюша рисовал мой портрет в костюме принцессы? Я там в платье с голубыми цветами. На самом деле цветы были розовые, но он сделал их голубыми, сказал, что так лучше. Помнишь?
– Помню, – улыбнулся Дима. – Портрет был изумительный.
– Да‑да, – подхватила Лиза, встряхивая головой, – на выставке его увидел какой‑то иностранец и захотел приобрести, но Андрюшенька ответил ему: «Это портрет моей сестры, моей принцессы. Он не продается, потому что я хочу, чтобы моя Лиза всегда была со мной».
Голос ее задрожал, по щекам потекли слезы. Воспоминания о брате были по‑прежнему болезненными. Дмитрий присел рядом на подлокотник кресла, обнял девушку, прижал ее голову к своей груди. Он знал, что успокаивать и утешать ее – пустая трата времени, нужно просто переждать, когда она перестанет плакать.
– А помнишь, как мы с тобой точно так же сидели в мастерской, ты гладил меня по голове и говорил, что Андрюша необычайно талантлив и его картины повезут на выставку в Париж, а мы с тобой поедем вместе с ним и будем гулять по бульвару Круазетт? – всхлипнула Лиза.
– Конечно, помню, – тихо отозвался Сотников. На самом деле он этого совершенно не помнил, но спорить с Лизой было опасно.
– Мне было шестнадцать, и я была влюблена в тебя по уши, а ты этого даже не замечал. Верно?
– Верно. Ты была тогда ужасно милой девочкой, но всего лишь девочкой, а я был учителем твоего брата, старым и солидным, мне было целых двадцать семь лет.
– Ну да, а когда ты меня обнимал и говорил про Париж, у меня сердце замирало. Это было как в сказке. Дим, а когда ты понял, что любишь меня?
«Никогда», – мысленно произнес Дима, но вслух сказал, разумеется, совсем другое.
Отношение его к Лизе было сложным и запутанным. Она действительно до какого‑то времени была для него всего лишь милой девочкой, сестрой его ученика. Как опытный педагог он, конечно же, видел, что она влюблена в него, но кто из мужчин‑учителей с этим не сталкивался? Дело обычное, на это даже внимания обращать не принято. Лиза приводила брата на занятия, терпеливо сидела в уголке и ждала, пока кончится урок, тихонько болтая с Сотниковым о разных пустяках. Иногда Дмитрий просил ее попозировать во время занятий, и она охотно соглашалась.
После гибели одиннадцатилетнего брата Лиза продолжала приходить к художнику, словно ничего не изменилось, говорила с ним об Андрее, о его картинах и стихах. Визиты эти были регулярными и как будто само собой разумеющимися. Сначала Дима ждал, что со временем раны зарубцуются и эти тягостные визиты постепенно прекратятся, но шли месяцы, годы, а Лиза по‑прежнему, если не была в больнице, приходила к нему в школу каждый четверг. Когда он спохватился, было уже поздно что‑либо менять. Ну что ей сказать? Как объяснить, что ей не нужно приходить к нему? Такое говорят либо сразу, либо не говорят никогда. Это одна из самых распространенных ловушек, которые могут расставить жалость и сострадание. И Дмитрий терпел. Ему было искренне жаль Лизу, а сам себе он казался черствым и бездушным, потому что не мог заставить себя переживать потерю мальчика с такой же неистовой силой.
Они стали любовниками, когда Лизе уже исполнилось двадцать лет. Никакой радости ему это не доставило, но Лиза будто бы немного ожила, встряхнулась, выглянула, пусть ненадолго, из своей траурной скорлупы, в которой пребывала постоянно. И Дима Сотников тогда решил, что если он может хоть что‑то сделать для нее, то он должен это сделать, несмотря ни на что, несмотря на других женщин, в которых он влюблялся и с которыми спал. Если есть иллюзия, помогающая Лизе справиться с горем, то он не имеет права эту иллюзию разрушать. Если любовь к нему может ее поддержать, он не должен лишать ее этой поддержки. Разумеется, решение это было принято в ситуации, когда Дима после неудачного кратковременного брака твердо знал, что в ближайшие три‑четыре года повторять опыт супружества не станет. Как быть с Лизой, если в его жизни появится женщина, на которой он захочет жениться, Сотников не знал, но полагал, что, когда это случится, тогда и видно будет. Мысль сделать предложение Лизе ему и в голову не приходила. Он прекрасно относился к ней и даже мог раз в неделю продемонстрировать это в постели. Но он ее не любил.
3
Время подходило к шести часам, и Настя подумала, что, если Лесников в течение десяти минут не объявится, ей придется тащиться в магазин «Орион» одной.
Она уже не помнила, когда в последний раз уходила с работы в шесть, обычно она засиживалась допоздна, размышляя над фактами и событиями, чертя замысловатые схемы, выстраивая самые невероятные версии и придумывая хитроумные и оригинальные способы их проверки. Однажды для того, чтобы раскрыть серию убийств, ей пришлось даже прочесть несколько триллеров на французском и итальянском языках. Настины коллеги первое время пожимали плечами и недоверчиво усмехались, когда их начальник Виктор Алексеевич Гордеев по прозвищу Колобок заявил, что взял в отдел человека, который будет заниматься аналитической работой. Особого смысла в этой работе они не видели и полагали, что шеф по чьей‑то просьбе просто‑напросто пристроил чью‑то дочку, а поскольку она сыщицкого дела не знала и ничего делать не умела, ей и придумали эту самую мифическую аналитическую работу. Идея казалась правдоподобной еще и потому, что Настин отчим Леонид Петрович четверть века проработал в уголовном розыске и был добрым приятелем Колобка.
Комментариев нет