Она отвечает, как робот:
– Да сказать особенно нечего. Наверное. Нечего сказать.
– Начнем с Калифорнии. Для тебя, наверное, тут все по‑другому. Тебе здесь нравится?
– Что мне должно нравиться?
– Бартлетт.
– Нормальный город.
– А соседи?
– Тоже нормальные.
– Ну, это не слова человека, который только что был на грани смерти и теперь снова вернулся к жизни. Ты должна ощущать себя на вершине нашего затраханного мира. Я живу. И ты живешь. Мало того, сейчас ты здесь со мной. Я знаю, по крайней мере, одну девчонку, которая бы с радостью поменялась с тобой местами.
Она издает звук разочарования «Фр‑р‑р‑р» (который, как ни странно, воодушевляет меня) и тут же добавляет:
– Что тебе нужно?
Я останавливаюсь возле фонаря. Очарование и мой бешеный темп исчезают одновременно.
– Мне нужно узнать, почему ты там оказалась. И еще я должен убедиться в том, что сейчас с тобой все в порядке.
– Если я тебе расскажу, ты уедешь домой?
– Да.
– И больше эту тему никогда не будешь поднимать?
– Все зависит от твоего ответа.
Она вздыхает и идет вперед. Некоторое время она молчит, поэтому я тоже не произношу ни слова, жду, что она начнет выговариваться. Единственным звуком сейчас остается чей‑то включенный телевизор, да еще издалека доносятся звуки вечеринки.
Мы проходим пару кварталов, и тогда я сам завожу беседу:
– Все, что ты мне поведаешь, останется строго между нами. Может быть, ты еще не заметила, но про меня нельзя сказать, что я окружен друзьями. Даже будь так, все равно это не имело бы никакого значения. У этих болванов и без того хватает тем для сплетен.
Она набирает в грудь побольше воздуха:
– Когда я шла на колокольню, я ни о чем не думала. Больше походило на то, что мои ноги сами шагали куда‑то, и я послушно следовала за ними туда, куда они меня вели. Раньше я ничего подобного не совершала. Хочу сказать, что там была не я. А потом я словно очнулась и увидела, что стою на том самом выступе. Я не понимала, что нужно делать, вот и начала паниковать.
– Ты о случившемся кому‑нибудь рассказывала?
– Нет. – Она снова останавливается, и мне так хочется дотронуться до ее волос, которые развеваются вокруг ее лица. Она отводит их в сторону.
– Даже родителям?
– В первую очередь – только не родителям.
– Но ты до сих пор так и не рассказала мне, что же ты там делала.
Я, собственно, и не очень надеюсь на ее ответ, но она говорит:
– Это был день рождения моей сестры. Ей исполнилось бы девятнадцать.
– Вот черт… Прости, я не знал.
– Но это не причина. Причина в том, что все это не имеет никакого значения. Ни школа, ни то, что я была чирлидером. Никакие бойфренды и друзья не имеют значения, ни их вечеринки, ни мое желание учиться на писателя… – Она безнадежно отмахивается от всего мира. – Это всего лишь заполнение пустоты до тех пор, пока мы не умрем.
– Может быть. А может быть, и нет. Заполнение или нет, но я рад быть здесь. – Если я что‑то и понял, так это то, что надо стараться жить на полную катушку и получать от нее все возможное. – Все‑таки это имеет значение, потому что ты не прыгнула вниз.
– Могу я тебя кое о чем спросить? – Она уставилась себе под ноги.
– Конечно.
– Почему тебя называют Теодор Фрик?
Теперь я начинаю изучать землю, как будто это самое увлекательное занятие на всем белом свете. У меня уходит какое‑то время на то, чтобы обдумать ответ и решить, что ей можно рассказать. «Честно говоря, Вайолет, я и сам не знаю, почему меня так называют». Ложь. Я знаю почему, но не понимаю этого. Я все время разный, но для меня быть разным – это вполне нормальное состояние. В конце концов, я решаю рассказать ей правду:
– В восьмом классе я был гораздо меньше, чем сейчас. Но это было еще до тебя, до того, как ты переехала жить сюда. – Я поднимаю на нее взгляд и жду, пока она мне не кивнет, потом продолжаю: – Уши у меня торчали в стороны. Кадык выступал. Локти было просто некуда девать, так они мешались. Но голос оставался писклявым. Только за лето перед старшими классами я вытянулся сразу чуть ли на полметра, как мне показалось.
– И это все?
– Да, и еще то, что я иногда говорю что‑то или делаю, не подумав. А людям это не нравится.
Она молчит. Мы поворачиваем, и вдали я уже вижу ее дом. Я замедляю шаг, чтобы выиграть немного времени.
– Я знаю группу, которая играет в «Карьере». Можно пойти туда, согреться, послушать музыку и забыть обо всем. А еще я знаю одно местечко, откуда открывается отличный вид на город. – И я дарю ей одну из своих очаровательнейших улыбок.
– Я иду домой. Мне пора ложиться спать.
Меня всегда удивляло отношение людей ко сну. Я бы вообще никогда не спал, если бы имел такую возможность.
– Можно покататься.
– Как‑нибудь потом.
Через минуту мы доходим до моей машины.
– А как ты вообще забралась туда? Когда я попробовал открыть дверь, она оказалась почему‑то незапертой, хотя ее держат на замке.
– Может, я вскрыла замок. – Впервые за все время она улыбается.
Я присвистываю:
– Вайолет Марки, да в тебе таится больше, чем кажется на первый взгляд.
В одну секунду она оказывается на крыльце и скрывается в доме. Я жду, потом замечаю, что зажегся свет в одном из окон на втором этаже. Я вижу чей‑то силуэт за занавеской. Это она. Я прислоняюсь к машине. Мне хочется посмотреть, кто первый сдастся. Я остаюсь на месте до тех пор, пока силуэт не отдаляется от окна и не гаснет свет в комнате.
Добравшись до дома, я ставлю Гаденыша в гараж и начинаю свою вечернюю пробежку. Зимой я бегаю, все остальное время года плаваю. Обычно я бегу по Национальному шоссе, мимо городской больницы и палаточного городка в направлении старого металлического моста, позабытого всеми на свете, кроме разве что меня самого. Я быстро пробегаю по его краю. Если мне удается при этом ни разу не упасть, значит, я жив и буду жить.
Бессмысленно. Глупо. Вот какие слова я привык слышать всю свою сознательную жизнь. Вот именно эти слова я пытаюсь обогнать и не пустить в себя. Иначе они заполнят всю мою сущность и останутся в ней навсегда. И тогда от меня останется только бесполезный глупый бесполезный глупый бесполезный глупый фрик. Вот почему нужно бежать как можно быстрее и заполнять себя другими словами. На этот раз все будет по‑другому. На этот раз я буду бодрствовать.
Комментариев нет