– Это навсегда отвратило меня от красивых, поэтических и влюбленных женщин, – сказал Атос, выпрямившись и, видимо, не собираясь заканчивать притчу о графе. – Желаю и вам того же. Выпьем!
– Так она умерла? – пробормотал д’Артаньян.
– Еще бы! – сказал Атос. – Давайте же ваш стакан… Ветчины, бездельник! – крикнул он. – Мы не в состоянии больше пить!
– А ее брат? – робко спросил д’Артаньян.
– Брат? – повторил Атос.
– Да, священник.
– Ах священник! Я хотел распорядиться, чтобы и его повесили, но он предупредил меня и успел покинуть свой приход.
– И вы так и не узнали, кто был этот негодяй?
– Очевидно, первый возлюбленный красотки и ее соучастник, достойный человек, который и священником прикинулся, должно быть, только для того, чтобы выдать замуж свою любовницу и обеспечить ее судьбу. Надеюсь, что его четвертовали.
– О боже мой, боже! – произнес д’Артаньян, потрясенный страшным рассказом.
– Что же вы не едите ветчины, д’Артаньян? Она восхитительна, – сказал Атос, отрезая кусок и кладя его на тарелку молодого человека. – Какая жалость, что в погребе не было хотя бы четырех таких окороков! Я бы выпил на пятьдесят бутылок больше.
Д’Артаньян не в силах был продолжать этот разговор: он чувствовал, что сходит с ума. Он уронил голову на руки и притворился, будто спит.
– Разучилась пить молодежь, – сказал Атос, глядя на него с сожалением, – а ведь этот еще из лучших!
XXVIII Возвращение
Д’Артаньян был потрясен страшным рассказом Атоса, однако много было еще неясно ему в этом полупризнании. Прежде всего оно было сделано человеком совершенно пьяным человеку пьяному наполовину; и тем не менее, несмотря на тот туман, который плавает в голове после двух-трех бутылок бургундского, д’Артаньян, проснувшись на следующее утро, помнил каждое слово вчерашней исповеди так отчетливо, словно эти слова, одно за другим, отпечатались в его мозгу. Неясность вселила в него лишь еще более горячее желание приобрести полную уверенность, и он отправился к своему другу с твердым намерением возобновить вчерашний разговор, но Атос уже совершенно пришел в себя, то есть был самым проницательным и самым непроницаемым в мире человеком. Впрочем, обменявшись с ним рукопожатием, мушкетер сам предупредил его мысль.
– Я был вчера сильно пьян, дорогой друг, – начал он. – Я обнаружил это сегодня утром, почувствовав, что язык еле ворочается у меня во рту и пульс все еще учащен. Готов биться об заклад, что я наговорил вам тысячу невероятных вещей!
Сказав это, он посмотрел на приятеля так пристально, что тот смутился.
– Вовсе нет, – возразил д’Артаньян. – Насколько мне помнится, вы не говорили ничего особенного.
– Вот как? Это странно. А мне казалось, что я рассказал вам одну весьма печальную историю.
И он взглянул на молодого человека так, словно хотел проникнуть в самую глубь его сердца.
– Право, – сказал д’Артаньян, – я, должно быть, был еще более пьян, чем вы: я ничего не помню.
Эти слова, однако ж, ничуть не удовлетворили Атоса, и он продолжал:
– Вы, конечно, заметили, любезный друг, что каждый бывает пьян по-своему: одни грустят, другие веселятся. Я, например, когда выпью, делаюсь печален и люблю рассказывать страшные истории, которые когда-то вбила мне в голову моя глупая кормилица. Это мой недостаток, и, признаюсь, важный недостаток. Но если отбросить его, я умею пить.
Атос говорил это таким естественным тоном, что уверенность д’Артаньяна поколебалась.
– Ах да, и в самом деле! – сказал молодой человек, пытаясь поймать снова ускользавшую от него истину. – То-то мне вспоминается, как сквозь сон, будто мы говорили о повешенных!
– Ага! Вот видите! – сказал Атос, бледнея, но силясь улыбнуться. – Так я и знал: повешенные – это мой постоянный кошмар.
– Да, да, – продолжал д’Артаньян, – теперь я начинаю припоминать… Да, речь шла… погодите минутку… речь шла о женщине.
– Так и есть, – отвечал Атос, становясь уже смертельно бледным. – Это моя излюбленная история о белокурой женщине, и, если я рассказываю ее, значит, я мертвецки пьян.
– Верно, – подтвердил д’Артаньян, – история о белокурой женщине, высокого роста, красивой, с голубыми глазами.
– Да, и притом повешенной…
– …своим мужем, знатным господином из числа ваших знакомых, – добавил д’Артаньян, пристально глядя на Атоса.
– Ну вот видите, как легко можно набросить тень на человека, когда сам не знаешь, что говоришь! – сказал Атос, пожимая плечами и как бы сожалея о самом себе. – Решено, д’Артаньян: больше я не буду напиваться, это слишком скверная привычка.
Д’Артаньян ничего не ответил.
– Да, кстати, – сказал Атос, внезапно меняя тему разговора, – благодарю вас за лошадь, которую вы привели мне.
– Понравилась она вам? – спросил д’Артаньян.
– Да, но она не очень вынослива.
– Ошибаетесь. Я проделал на ней десять лье меньше чем за полтора часа, и у нее был после этого такой вид, словно она обскакала вокруг площади Сен-Сюльпис.
– Вот как! В таком случае я, кажется, буду раскаиваться.
– Раскаиваться?
– Да. Я сбыл ее с рук.
– Каким образом?
– Дело было так. Я проснулся сегодня в шесть часов утра, вы спали как мертвый, а я не знал, чем заняться: я еще не успел прийти в себя после вчерашней пирушки. Итак, я сошел в зал, где увидел одного из наших англичан, который торговал у барышника лошадь, так как вчера его лошадь пала. Я подошел к нему и услыхал, что он предлагает сто пистолей за темно-рыжего мерина. «Знаете что, сударь, – сказал я ему, – у меня тоже есть лошадь для продажи». – «И прекрасная лошадь, – ответил он, – если это та, которую держал вчера на поводу слуга вашего приятеля». – «Как, по-вашему, стоит она сто пистолей?» – «Стоит. А вы отдадите мне ее за эту цену?» – «Нет, но она будет ставкой в нашей игре». – «В нашей игре?» – «В кости». Сказано – сделано, и я проиграл лошадь. Зато потом я отыграл седло.
Д’Артаньян скорчил недовольную мину.
– Это вас огорчает? – спросил Атос.
– Откровенно говоря, да, – ответил д’Артаньян. – По этим лошадям нас должны были узнать в день сражения. Это был подарок, знак внимания. Вы напрасно сделали это, Атос.
– Полно, любезный друг! Поставьте себя на мое место, – возразил мушкетер, – я смертельно скучал, и потом, сказать правду, я не люблю английских лошадей. Если все дело только в том, что кто-то должен узнать нас, то, право, довольно будет и седла – оно достаточно заметное. Что до лошади, мы найдем, чем оправдать ее исчезновение. Лошади смертны, в конце концов! Допустим, что моя пала от сапа или от коросты. Могло же случиться?..
Д’Артаньян продолжал хмуриться.
– Досадно! – продолжал Атос. – Вы, как видно, очень дорожили этим животным, а ведь я не кончил своего рассказа.
– Что же вы проделали еще?
Комментариев нет