– Возложите руки, – повторил кюре, делая соответствующий жест.
– А святому Петру, – продолжал иезуит, – наместниками коего являются папы, было сказано напротив: «porrige digitos» – «простри персты». Теперь понимаете?
– Конечно, – ответил Арамис, наслаждаясь беседой, – но это очень тонко.
– Персты! – повторил иезуит. – Святой Петр благословляет перстами. Следовательно, и папа тоже благословляет перстами. Сколькими же перстами он благословляет? Тремя: во имя отца, сына и святого духа.
Все перекрестились; д’Артаньян счел нужным последовать общему примеру.
– Папа – наместник святого Петра и воплощает в себе три божественные способности; остальные, ordines inferiores[49] духовной иерархии, благословляют именем святых архангелов и ангелов. Самые же низшие церковнослужители, как, например, наши дьяконы и ризничие, благословляют кропилами, изображающими бесконечное число благословляющих перстов. Такова тема в упрощенном виде. Argumentum omni denudatum ornamento.[50] Я сделал бы из нее два таких тома, как этот, – добавил иезуит.
И в порыве вдохновения он хлопнул ладонью по фолианту святого Иоанна Златоуста, под тяжестью которого прогибался стол.
Д’Артаньян содрогнулся.
– Разумеется, – начал Арамис, – я отдаю должное красотам такой темы, но в то же время сознаюсь, что считаю ее непосильной. Я выбрал другой текст. Скажите, милый д’Артаньян, нравится ли он вам: «Non inutile est desiderium in oblatione», то есть: «Некоторое сожаление приличествует тому, кто приносит жертву господу».
– Остановитесь! – вскричал иезуит. – Остановитесь, этот текст граничит с ересью! Почти такое же положение имеется в «Augustinus», книге ересиарха Янсения,[51] которая рано или поздно будет сожжена рукой палача. Берегитесь, мой юный друг, вы близки к лжеучению! Вы погубите себя, мой юный друг!
– Вы погубите себя, – повторил кюре, скорбно качая головой.
– Вы затронули тот пресловутый вопрос о свободе воли, который является дьявольским соблазном. Вы вплотную подошли к ереси пелагианцев и полупелагианцев.[52]
– Однако, преподобный отец… – начал было Арамис, слегка ошеломленный градом сыпавшихся на него аргументов.
– Как вы докажете, – прервал его иезуит, – что должно сожалеть о мире, когда приносишь себя в жертву господу? Выслушайте такую дилемму: бог есть бог, а мир есть дьявол. Сожалеть о мире – значит сожалеть о дьяволе, таково мое заключение.
– А также и мое, – сказал кюре.
– Помилосердствуйте! – опять заговорил Арамис.
– Desideras diabolum,[53] несчастный! – вскричал иезуит.
– Он сожалеет о дьяволе! О, мой юный друг, не сожалейте о дьяволе, умоляю вас об этом! – простонал кюре.
Д’Артаньян чувствовал, что тупеет; ему казалось, что он находится в доме для умалишенных и что сейчас он тоже сойдет с ума, как уже сошли те, которые сидели перед ним. Но он вынужден был молчать, так как совершенно не понимал, о чем идет речь.
– Однако выслушайте же меня, – сказал Арамис вежливо, но уже с легким оттенком раздражения. – Я не говорю, что сожалею. Нет, я никогда не произнесу этих слов, ибо они не соответствуют духу истинной веры…
Иезуит возвел руки к небу, и кюре сделал то же.
– Но согласитесь по крайней мере, что не подобает приносить в жертву господу то, чем вы окончательно пресытились. Скажите, д’Артаньян, разве я не прав?
– Разумеется, правы, черт побери! – вскричал д’Артаньян.
Кюре и иезуит подскочили на стульях.
– Вот моя отправная точка – это силлогизм: мир не лишен прелести; я покидаю мир – следовательно, приношу жертву; в Писании же положительно сказано: «Принесите жертву господу».
– Это верно, – сказали противники.
– И потом… – продолжал Арамис, пощипывая ухо, чтобы оно покраснело, как прежде поднимал руки, чтобы они побелели, – и потом, я написал рондо на эту тему. Я показал его в прошлом году господину Вуатюру,[54] и этот великий человек наговорил мне множество похвал.
– Рондо! – презрительно произнес иезуит.
– Рондо! – машинально повторил кюре.
– Прочитайте, прочитайте нам его! – вскричал д’Артаньян. – Это немного развлечет нас.
– Нет, ведь оно религиозного содержания, – ответил Арамис, – это богословие в стихах.
– Что за дьявольщина! – сказал д’Артаньян.
– Вот оно, – сказал Арамис с видом самым скромным, не лишенным, однако, легкого оттенка лицемерия.
Ты, что скорбишь, оплакивая грезы, И что влачишь безрадостный удел, Твоей тоске положится предел, Когда творцу свои отдашь ты слезы, Ты, что скорбишь.[55] Д’Артаньян и кюре были в полном восторге. Иезуит упорствовал в своем мнении:
– Остерегайтесь мирского духа в богословском слоге. Что говорит святой Августин? Severus sit clericorum sermo.[56]
– Да, чтобы проповедь была понятна! – сказал кюре.
– Итак… – поспешил вмешаться иезуит, видя, что его приспешник заблудился, – итак, ваша диссертация понравится дамам, и это все. Она будет иметь такой же успех, как какая-нибудь защитительная речь господина Патрю.[57]
– Дай-то бог! – с увлечением вскричал Арамис.
– Вот видите! – воскликнул иезуит. – Мир еще громко говорит в вас, говорит altissima voce.[58] Вы еще мирянин, мой юный друг, и я трепещу: благодать может не оказать своего действия.
– Успокойтесь, преподобный отец, я отвечаю за себя.
– Мирская самонадеянность.
– Я знаю себя, отец мой, мое решение непоколебимо.
– Итак, вы упорно хотите продолжать работу над этой темой?
– Я чувствую себя призванным рассмотреть именно ее и никакую другую. Поэтому я продолжу работу и надеюсь, что завтра вы будете удовлетворены поправками, которые я внесу, согласно вашим указаниям.
– Работайте не спеша, – сказал кюре. – Мы оставляем вас в великолепном состоянии духа.
– Да, – сказал иезуит, – нива засеяна, и нам нечего опасаться, что часть семян упала на камень или рассеялась по дороге и что птицы небесные поклюют остальную часть, aves coeli comederunt illam.
«Поскорей бы чума забрала тебя вместе с твоей латынью!» – подумал д’Артаньян, чувствуя, что совершенно изнемогает.
– Прощайте, сын мой, – сказал кюре, – до завтра.
– До завтра, отважный юноша, – сказал иезуит. – Вы обещаете стать одним из светочей церкви. Да не допустит небо, чтобы этот светоч обратился в пожирающее пламя!
Д’Артаньян, который уже целый час от нетерпения грыз ногти, теперь принялся грызть пальцы.
Оба человека в черных рясах встали, поклонились Арамису и д’Артаньяну и направились к двери. Базен, все время стоявший тут же и с благочестивым ликованием слушавший весь этот ученый спор, устремился к ним навстречу, взял молитвенник священника, требник иезуита и почтительно пошел вперед, пролагая им путь.
Арамис, провожая их, вместе с ними спустился по лестнице, но тотчас поднялся к д’Артаньяну, который все еще был в каком-то полусне.
Оставшись одни, друзья несколько минут хранили неловкое молчание; однако кому-нибудь надо было прервать его, и, так как д’Артаньян, видимо, решил предоставить эту честь Арамису, тот заговорил первым.
– Как видите, – сказал он, – я вернулся к своим заветным мыслям.
– Да, благодать оказала на вас свое действие, как только что сказал этот господин.
– О, намерение удалиться от мира возникло у меня уже давно, и вы не раз слышали о нем от меня, не так ли, друг мой?
Комментариев нет