Он летит, не размышляя. Оставляя позади давние воспоминания, увеличивает скорость. Сто тридцать, сто сорок. Быстрее, быстрее. Холодный воздух бьет ему в лицо, и эта боль приносит облегчение. Сто пятьдесят, сто шестьдесят. Еще быстрее. Стрелой пролетает меж двух машин, едва не задев их. Глаза его закрыты, он смотрит внутрь себя. Счастливый облик той женщины одолевает его смятенный разум. Сто семьдесят, сто восемьдесят, подпрыгнув на ухабе, мотоцикл едва не пролетает через перекресток. Светофор только что вспыхнул красным. Слева гудят только что тронувшиеся и затормозившие автомобили. Покоряются дерзкому мотоциклу, слабо освещенному ночному метеору, он быстр и опасен, как синий хромированный снаряд. Сто восемьдесят, двести. Ветер свистит в ушах. Края улицы размываются и сливаются где-то впереди. Снова перекресток. Далекий свет. Гаснет зеленый, зажигается желтый. Стэп жмет на кнопку под левой рукой. В ночь взмывает гудок. Как предсмертный крик подранка, как сирена «скорой помощи», пронзительная, как стон страждущего, что лежит в ней. Светофор переключается. Красный.

Баби молотит его в спину кулаками: «Стой, остановись!» Машины на перекрестке трогаются. Перед ними вырастает гудящая металлическая стена из весьма дорогих разноцветных кирпичей. «Стой!»

Последний крик, последний призыв к жизни. Стэп будто просыпается. Отпущенная рукоятка газа проворачивается до нуля. Мотор под всесильным седоком медленно затихает. Четвертая скорость, третья, вторая. Стэп охватывает стальную ручку тормоза, едва не согнув ее. Мотоцикл, дрожа, тормозит, обороты быстро спадают. Колеса оставляют на асфальте два глубоких прямых следа. От дымящихся поршней поднимается запах гари. Машины останавливаются в нескольких сантиметрах от мотоцикла. Никто ничего не заметил. Только теперь Стэп вспомнил о Баби. Она слезла с мотоцикла, прислонилась к отбойнику.

Из груди ее вырываются приглушенные рыдания, бледное лицо прочертили дорожки слез. Стэп растерян. Стоит с раскрытыми объятиями, не решаясь прикоснуться к ней. А вдруг от этого она еще сильнее разревется? Но надо попробовать. Однако такого отклика он не ожидал. Баби отталкивает его рукой, речь прерывается слезами, она почти кричит:

— Зачем? Ну зачем ты так? Ты с ума сошел? Нашел время гоняться!

Стэп не знает, что ответить. Просто смотрит в огромные, влажные, залитые слезами глаза.

Как объяснить? Как рассказать ей, что произошло? Сердце будто тисками сжали. Баби бросает на него взгляд. Ее голубые глаза, страдающие, вопрошающие, ищут ответа. «Не могу, — повторяет он про себя. — Я не могу». Баби шмыгает носом и возобновляет атаку:

— Кто эта женщина? Почему у тебя вдруг переменилось настроение? Стэп, скажи мне. Что между вами было?

И вот эти последние слова, эта гигантская ошибка, этот невероятный намек поразили его в самое сердце. И вся его защита рассеивается. Прочные, толстые стены, что возводил он день за днем, рухнули в один миг. Сердце впервые забилось спокойно. Он улыбается наивной девочке.

— Хочешь, скажу, кто эта женщина?

Баби кивает.

— Это моя мать.

 Глава 30

Два года назад.

Стэп, запершись в комнате, ходит из угла в угол, учит химию. Опирается руками о стол. Перелистывает тетрадь с записями. Не получается. Формулы никак не лезут в голову.

Вдруг с последнего этажа дома напротив запел Баттисти: «Ты запомнилась мне такой же прекрасной…» Хорошо ему, а вот мне ничего не вспоминается, а химию я ненавижу. Потом, поняв, что ему сейчас прокрутят всю пластинку, он встает и распахивает окно:

— Эй, вы там, потише!

Музыка затихает. «Дебилы», — Стэп усаживается и снова углубляется в химию.

— Стефано…

Стэп оборачивается. Перед ним мать. Она в шубе из кусочков меха разных оттенков, светло-коричневых и золотистых. Под шубой бордовая юбка, открывающая великолепные ноги, обтянутые тонкими колготками. Элегантные темно-коричневые туфли завершают наряд.

— Я ухожу, тебе нужно что-нибудь?

— Нет, мама, спасибо.

— Ну хорошо, тогда до вечера. Если позвонит папа, скажи ему, что я пошла отнести юристу документы. Он знает, какие.

— Ладно.

Мать подходит к нему и нежно целует в щеку. Ее локоны заметно благоухают. Стэп думает: это уж чересчур. Нет, отцу он ничего не скажет. Смотрит, как она уходит, и понимает, что поступил правильно. Она — само совершенство. Его мать ничего не может делать неправильно. Даже по части духов. Под мышкой у нее сумочка — ее подарили они с братом. Паоло дал почти всю сумму, но выбирал-то он, в том самом магазине, на виа Кола ди Риенцо, где он столько раз видел, как мать в нерешительности застывает у витрины.

— Ты настоящий знаток, — прошептала она ему на ухо, сунув сумочку под мышку, и покачивая бедрами, прошлась как по подиуму. — Ну, как она мне?

Все наперебой загалдели. Но она ждала его суда, суда «настоящего знатока».

— Мама, ты очень красивая.

Стэп возвращается в свою комнату. Слышит, как хлопнула кухонная дверь. Когда же они подарили ей эту сумочку? На Рождество или ко дню рождения? Нет, лучше уж поучить химию.

Прошло время. Почти семь часов. Осталось доучить еще три страницы. Тогда это и случилось. Снова запел Баттисти. Из-за закрытого окна на последнем этаже дома напротив. Громче, чем раньше. Настойчиво. Вызывающе. Не обращая внимания ни на кого и ни на что. И на него — а он-то учится, он не может пойти в спортзал! Это уж слишком.

Стэп берет ключи от дома и, хлопнув дверью, выбегает. Пересекает улицу и входит в подъезд напротив. Лифт занят. Бежит вверх по лестнице, перемахивая через две ступеньки. Все, так больше нельзя. Что Баттисти, Баттисти ни при чем. Но так громко его слушать!.. Он прибегает на последний этаж. И тут двери лифта открываются. Оттуда выходит парень из службы доставки с бумажным свертком в руках. Он оказался быстрее Стэпа. Смотрит на табличку с именами жильцов и звонит. Стэп переводит дух неподалеку. Парень глядит на него с любопытством. Стэп с улыбкой отвечает ему взглядом, затем изучает пакет у него в руках. На нем написано «Антонини». Ага, это те самые знаменитые сэндвичи. Они их тоже заказывают по воскресеньям. Они бывают с чем хочешь: с лососем, с икрой, с морепродуктами. Мать их ужасно любит.

— Кто там?

— Антонини. Вы заказывали сэндвичи.

Стэп улыбается про себя. Он угадал, и может, тот тип, чтобы загладить вину, предложит ему один. Дверь открывается. На пороге показывается мужчина лет тридцати. На нем полурасстегнутая рубашка и трусы. Доставщик собирается вручить ему пакет, но мужчина, едва завидев Стэпа, бросается на дверь, пытаясь ее захлопнуть. Стэп ничего не понимает, но инстинктивно кидается вперед. Просовывает в щель ботинок. Доставщик отступает, чуть не падая вместе со своей коробкой. И тут Стэп, прижавшись лицом к холодному темному дереву, в дверной щели видит ее. Она лежит на кресле рядом с шубой. Вдруг он вспоминает: они с братом подарили эту сумочку к Рождеству. Ярость и отчаяние, желание, чтобы всего этого не было, невозможность поверить собственным глазам во сто крат увеличивают его силы. Он распахивает дверь, швырнув того типа наземь. В гневе влетает в гостиную. О господи, лучше ослепнуть, чем видеть такое! Дверь в спальню открыта. На кровати среди сбившихся простыней, с совсем другим лицом — он не узнал его, хоть видел сотни раз — лежит она. Закуривает с невинным видом. Их глаза встречаются, и тут же что-то ломается, что-то гаснет навсегда. Навсегда обрезана пуповина, и оба они рыдают, глядя друг на друга. Потом он удаляется, а она, не сказав ни слова, остается в постели, сжигая себя, как закуренную сигарету. Сгорая от любви к нему, от ненависти к самой себе, к другому, к самой ситуации. Стэп медленно направляется к двери и останавливается. На лестничной площадке возле лифта стоит доставщик, вперившись взглядом в пакет с сэндвичами. Вдруг на его плечи опустились руки. «Послушай…» Это тот парень. Что он хочет сказать? Все равно ничего не докажет. Стэп смеется. Парень не понимает. Удивленно смотрит на Стэпа. И Стэп бьет его по морде. Тут слова Баттисти, безвинно виновного в этом открытии, они эхом разносятся по площадке и доходят до Стэпа. «Прости меня, если сможешь, и вы, синьор, простите». Это за что же я должен извиняться?