В прихожей, где преобладал запах плесени, доктор спокойно снял сандалии; он опустил на пол портфель и свой старый темно‑коричневый чемоданчик. Он отметил, что зонтики в подставке запылились за ненадобностью; уже три месяца, как кончились муссонные дожди. Даже из‑за закрытой на кухню двери он уловил запах баранины и дхала – так вот что у нас опять на ужин, подумал он, – но аромат вечерней пищи не помешал доктору Дарувалле испытать мощный наплыв ностальгии, поскольку его жена говорила по‑немецки, как всегда, когда она оставалась вдвоем с Дхаром.
Фаррух стоял и слушал австрийские ритмы немецкого Джулии – всегда «ищ», никогда «ихь», – и его мысленному взору явилась она, восемнадцати‑ или девятнадцатилетняя, когда он ухаживал за ней в старом, с желтыми стенами доме ее матери в Гринцинге. Дом был завален предметами искусства в стиле бидермейер. В фойе возле стоячей вешалки – бюст Франца Грильпарцера. Работы портретиста, маниакально стремящегося к тому, чтобы на личиках детей была одна невинность, доминировали в чайной комнате, которая была переполнена более оригинальными, чем детские личики, предметами в виде фарфоровых птиц и серебряных антилоп. Фаррух вспомнил, как однажды во второй половине дня он, с сахарницей в руке, сделал нервный широкий жест и разбил стеклянный цветной абажур.
В комнате было двое часов. Одни каждые полчаса играли фрагмент вальса Ланнера и каждый час – немного более длинный фрагмент вальса Штрауса; другие часы аналогично платили признанием Бетховену и Шуберту. По понятным причинам одни были настроены на минуту с отставанием от других. Фаррух вспомнил, что, в то время как Джулия и ее мать убирали осколки разбитого им абажура, он слышал сначала Штрауса, а затем Шуберта.
Вспоминая их многочисленные послеполуденные чаепития, он мог легко себе представить, какой была его жена в девичестве. Она всегда одевалась в стиле, которым бы леди Дакворт восхищалась. Джулия носила кремовую блузку с рукавами, отороченными тесьмой, и с высоким гофрированным воротником. Между собой в семье говорили по‑немецки, поскольку английский их матушки был хуже, чем у дочерей. Теперь лишь изредка Фаррух говорил с женой по‑немецки. Они пользовались немецким лишь во время соитий или когда оставались одни в темноте. На этом языке Джулия сказала ему: «Я нахожу тебя очень симпатичным». Хотя уже прошло два года с тех пор, как он стал за ней ухаживать, тем не менее ему показалось, что она поторопилась, и он ничего ей не ответил. Он пытался сформулировать в голове вопрос – как она относится к цвету его кожи, – когда она внезапно добавила: «Особенно мне нравится твоя кожа. Она так хорошо смотрится рядом с моей». Когда говорят, что немецкий или какой‑то другой язык романтичен, на самом деле люди просто наслаждаются воспоминаниями о прошлом, которое было связано с этим языком, подумал доктор. Было что‑то интимное в том, как Джулия по‑немецки обращалась к Дхару, которого она всегда называла Джон Д. Так называли его слуги, и Джулия переняла это у них точно так же, как они с доктором Даруваллой когда‑то «переняли» этих слуг.
Они были немощными стариками, супружеская пара Налин и Сваруп – дети доктора Даруваллы и Джон Д. всегда звали ее Рупа, – но они пережили и Лоуджи, и Мехер, которым прежде прислуживали. На Фарруха и Джулию они трудились как пенсионеры, то есть неполный рабочий день, – настолько хозяева редко бывали в Бомбее. Остальное время Налин и Рупа присматривали за квартирой. Куда им податься, если доктор Дарувалла продаст квартиру? Он согласился с Джулией, что они попытаются продать апартаменты, но только после того, как умрут их старые слуги. Даже возвращаясь в Индию, Фаррух не задерживался в Бомбее настолько, чтобы не мог позволить себе остановиться в приличном отеле. Однажды, когда один из канадских коллег доктора сказал ему с усмешкой, что тот слишком консервативен в таких вещах, Джулия заметила: «Фаррух не консервативен – он абсолютно расточителен. Он держит квартиру в Бомбее, чтобы бывшим слугам его родителей было где жить!»
Тут доктор Дарувалла услышал, как его супруга сказала что‑то об «Ожерелье королевы» – так здесь называли цепочку огней, протянувшуюся вдоль Марин‑драйв. Так их назвали, когда они еще светились белым светом; теперь из‑за постоянного смога свет их пожелтел. Джулия говорила, что желтый свет совершенно не подходит для ожерелья королевы.
Сколько в ней европейского! – подумал доктор Дарувалла. Он восхищался тем, как она умела приспосабливаться к жизни в Канаде или в Индии во время их спорадических визитов, при этом не теряя привычек Старого Света, которые узнавались как в ее голосе, так и в ее манере одеваться к ужину – пусть даже в Бомбее. Доктора Даруваллу занимало не содержание речи Джулии – он не подслушивал. Он слышал только звучание ее немецкого языка, ее мягкий акцент в сочетании с точной фразировкой. Но он понял, что если Джулия сейчас говорит об «Ожерелье королевы», то, скорее всего, она не сообщила Дхару неприятные новости; у доктора упало сердце – он понял, как сильно надеялся на то, что его жена сама все скажет дорогому мальчику.
Затем заговорил Джон Д. Если немецкий Джулии успокаивал Фарруха, то немецкий Инспектора Дхара тревожил. Доктор едва узнавал Джона Д., когда тот начинал говорить по‑немецки, и Фаррух испытывал беспокойство оттого, насколько немецкий Дхара энергичней его английского. Это подчеркивало дистанцию, выросшую между ними. Но высшее образование Дхар получил в Цюрихе; бо́льшую часть своей жизни он провел в Швейцарии. И своей серьезной (если и не широко признанной) актерской работой в театре «Шаушпильхаус» Джон Дарувалла гордился больше, чем коммерческим успехом Инспектора Дхара. Так почему бы его немецкому языку не быть идеальным?
Кроме того, в голосе Дхара, говорящего с Джулией, не слышалось ни единой нотки сарказма. Фаррух почувствовал укол застарелой ревности. Джон Д. более привязан к Джулии, чем ко мне, подумал доктор Дарувалла. И это после всего, что я для него сделал! В этом была какая‑то отцовская горечь, и ему было стыдно за себя.
Он неслышно прошел на кухню, где, похоже, никогда не смолкали звуки приготовления пищи для вечерней трапезы, заглушавшие сейчас хорошо поставленный голос актера. К тому же Фаррух поначалу (и ошибочно) полагал, что Дхар просто поддерживает разговор об «Ожерелье королевы». Но тут доктор Дарувалла вдруг услышал упоминание своего имени – это была старая история о том, как «однажды Фаррух взял меня посмотреть слонов в море». Доктор больше не хотел слушать, потому что боялся уловить в этом голосе тон жалобы, идущей от детских воспоминаний Джона Д. Этот дорогой мальчик вспоминал, как однажды он был напуган во время «фестиваля Ганеши» – праздника Ганеша‑чатуртхи; казалось, что половина города стекалась к Чоупатти‑Бич, чтобы погружать в воду изображения Ганеши, бога с головой слона. Фаррух не предупредил ребенка, что толпа придет в состояние дикого исступления, не говоря уже о том, что некоторые слоновьи головы были огромных размеров, гораздо больше натуральных. Это была единственная прогулка, когда он был свидетелем истерики Джона Д. Дорогой мальчик зашелся в крике: «Они топят слонов! Теперь слоны рассердятся!»
Комментариев нет