Стрелок

Стрелок поднес руку к полям своей шляпы.

– Благодарствую, парни. Было приятно узнать, что в этом городе есть еще люди, у которых хватает мозгов, чтобы связно складывать звуки в слова.

Он поднялся на дощатый настил и зашагал вниз по улице к заведению Шеба. За спиной у него прозвучал звонкий презрительный голос кого‑то из тех, двоих. Совсем еще детский дискант:

– Травоед! И давно, интересно, ты дрючишь свою сестру, Чарли? Травоед!

А потом – звук удара и плач.

У входа в кабак горели аж три керосиновые лампы, по одной с каждого боку и еще одна – прямо над покосившейся двустворчатой дверью. Пьяный хор, распевавший «Эй, Джуд», уже выдохся, и пианино бренчало теперь какую‑то другую старую балладу. Голоса шелестели, словно рвущиеся нити. Стрелок на мгновение застыл на пороге, глядя в зал. На полу – слой древесных опилок. У колченогих столов – плевательницы. Стойка – обычная доска, укрепленная на козлах для пилки дров. За ней – заляпанное зеркало, в котором отражался тапер, непременно сутулый, на своем непременно вертящемся табурете. У пианино не было передней панели, и было видно, как деревянные молоточки скачут вверх‑вниз, когда эта хитрая штука играет. Барменша – светловолосая женщина в грязном голубом платье. Одна бретелька оторвана и подколота английской булавкой. Человек этак шесть – надо думать, все местные – скучковались в глубине зала, где методично нажирались и лениво поигрывали в «Не зевай». Еще с полдюжины посетителей сгрудились у пианино. Еще четверо или пятеро – у стойки. И какой‑то старик со всклокоченными седыми космами спал, повалившись на столик у самых дверей. Стрелок вошел.

Все, кто был там, внутри, обернулись к двери. Все как один. Взгляды уперлись в стрелка и его револьверы. На мгновение в помещении воцарилась почти полная тишина, только рассеянный тапер, ничего не заметив, продолжал бренчать на своем пианино. А потом женщина за стойкой поморщилась, и все стало как прежде.

– Не зевай, – сказал кто‑то из игроков в углу и побил червонную тройку четверкой пик, сбросив все свои карты. Тот, чья тройка ушла, смачно выругался, сдвинул деньги на середину стола, и карты сдали по новой.

Стрелок приблизился к стойке.

– Мясо есть? – спросил он.

– А то. – Женщина смотрела ему прямо в глаза. Когда‑то она была даже красива, но с тех пор все изменилось. Мир сдвинулся с места. Теперь ее лицо поистаскалось и отекло, а на лбу красовался лиловый изогнутый шрам. Она его густо запудрила, но эта нехитрая уловка не скрывала рубец, а скорее привлекала к нему внимание. – Чистое мясо, хорошее. От доброй скотины. Только оно денег стоит.

Чистое, значит. От доброй скотины. Усраться можно, подумал стрелок. Да то, что лежит у тебя в холодилке, наверняка бегало на шести ногах и глядело тремя глазами, леди‑сэй.

– Давай, значит, мне три бифштекса и пиво.

И снова – едва уловимый сдвиг в атмосфере. Три бифштекса. Рты наполнились слюной, языки впитали ее с неторопливым и сладострастным смаком. Три бифштекса. Где это видано, чтоб человек ел по три бифштекса за раз?!

– С тебя пять быксов. Быксы‑то есть?

– В смысле, доллары?

Женщина за стойкой кивнула, так что она, вероятно, имела в виду баксы.

– Это как, вместе с пивом? – спросил стрелок, улыбнувшись. – Или за пиво платить отдельно?

Женщина не улыбнулась в ответ.

– Ты сперва покажи мне деньги, а потом будет пиво.

Стрелок выложил на стойку золотой. Все взгляды как будто прилипли к монете.

Прямо за стойкой, слева от зеркала, стояла маленькая переносная печка с тлеющими углями. Женщина нырнула в какую‑то каморку за печкой и вернулась уже с куском мяса, уложенным на бумажку. Отрезав три тоненьких ломтика, она швырнула их на решетку над углями. Поднявшийся запах сводил с ума. Стрелок, однако, стоял с непробиваемо равнодушным видом, как бы и не замечая, что происходит вокруг: чуть сбившийся ритм пианино, заминку в игре картежников, косые взгляды завсегдатаев.

Мужик, подбиравшийся к нему сзади, был уже на полпути к своей цели, когда стрелок увидел его отражение в зеркале. Почти совсем лысый мужик. Его рука судорожно сжимала рукоять огромного охотничьего ножа, прикрепленного к поясу на манер кобуры.

– Сядь на место, – сказал стрелок. – Не нарывайся, приятель.

Мужик замер на месте. Его верхняя губа непроизвольно приподнялась, как у оскалившегося пса. На мгновение все затихло. А потом лысый вернулся к своему столику, и все опять стало как прежде.

Пиво подали в стеклянном бокале, правда, слегка надтреснутом.

– У меня нету сдачи, – вызывающе объявила барменша.

– Сдачи не надо.

Она сердито кивнула, как будто ее взбесила эта откровенная демонстрация финансового благополучия, пусть даже и крайне выгодная для нее. Она, впрочем, взяла его золото, а еще через пару минут на тарелке сомнительной чистоты появились бифштексы, так и не прожаренные по краям.

– А соль у вас есть?

Она извлекла из‑под стойки солонку. Соль слежалась в комки, и стрелку пришлось раскрошить ее пальцами.

– Хлеб?

– Хлеба нет.

Он знал, что она ему врет, и знал, почему она врет, и решил не настаивать. Лысый таращился на него, выпучив синюшные глаза; его руки то сжимались в кулаки, то вновь разжимались на растрескавшемся, выщербленном столе. Ноздри размеренно раздувались, впивая запах мяса. Ладно, хоть так. За понюхать деньги не берут.

Стрелок приступил к еде. Он ел спокойно, не торопясь и как будто не чувствуя вкуса – просто разрезал мясо на маленькие кусочки и отправлял их в рот, стараясь не думать о том, как могла выглядеть та корова, которую он сейчас ест. Барменша сказала, что мясо чистое. Ну да, как же! А свиньи выплясывают каммалу под Мешочной Луной.

Он доел почти все, что было, и собирался уже заказать еще пива и свернуть папироску, как вдруг кто‑то тронул его за плечо.

Он вдруг осознал, что в зале опять стало тихо и подозрительно напряженно. Стрелок обернулся и уперся взглядом в лицо старика, который спал у дверей, когда он вошел в бар. Это было страшное лицо, по‑настоящему страшное. От старика так и несло бес‑травой. И глаза у него были жуткие: немигающие и застывшие – глаза проклятого человека, который глядит, но не видит. Это были глаза, навсегда обращенные внутрь, в стерильный, выхолощенный ад неподвластных контролю сознания грез, разнузданных снов, что поднялись из зловонных трясин подсознания.

Женщина за стойкой издала слабый стон.

Растресканные губы скривились, раскрылись, обнажая зеленые, как будто замшелые зубы, и стрелок подумал: «Он уже даже не курит ее, а жует. Он и вправду ее жует».

И еще: «Он же мертвый. Наверное, год как помер».