Стервятник

Бесшумно появилась супруга академика с редким именем Фелиция, поставила поднос с китайским кофейным сервизом, сообщила:

– Родион Петрович, Алексей Васильевич выйдет из ванны через семь минут… Угощайтесь.

И величественно прошествовала к двери – глядя со спины, можно дать и тридцать пять, но на самом деле пятьдесят два, на тридцать лет моложе знаменитого супруга. Тридцать лет они и прожили, кстати, с тех пор, как гениальный монстр геологии отбил ее у какого-то полковника. Единственное, что ее огорчало и тогда, и теперь – что «академикша» звучит гораздо непригляднее давно ставшего привычным «профессорша».

Родион нехотя взял простое печеньице шантарского изготовления, откусил уголок, рассеянно глядя на один из портретов – писанный маслом. Товарищ Берия зорко и хищно смотрел со стены куда-то в угол – с таким выражением, словно там притаились недобитые вейсманисты-морганисты.

Кладенцев был единственным в Шантарской губернии настоящим академиком – то есть членом Академии наук СССР, а не каких-то там юморных контор, расплодившихся в последние годы. Отец шантарской платины получил сие высокое звание еще в годы генералиссимуса, когда званиями особенно не бросались.

В случае, если бы природа по какому-то неведомому людям капризу создала общество с обликом тиранозавра и мозгом Ньютона, это и был бы точный портрет А. В. Кладенцева, последнего, пожалуй, из блистательной плеяды себе подобных. Когорта «византийцев генералиссимуса», как их когда-то назвал Раскатников-дед (тайно сокрушавшийся, что самому не хватило всего пары ступенек, чтобы войти в их число), по его же словам, состояла из индивидуумов особого склада, и после пятьдесят третьего года пополнялась лишь за счет жалких эпигонов, пусть и не уступавших в интеллекте.

Народ этот, свирепый и талантливый, ни в чем не признавал полумер, начиная от многочисленных любовей и кончая интригами. Если работали – то до обмороков и временной слепоты, если хотели друг друга сожрать – средствами не брезговали. Только наивный интеллигентик времен заката перестройки мог предполагать, что академика Вавилова сгубил тупой следователь НКВД, типус с тремя классами церковно-приходской школы и одиноким значком «Ворошиловский стрелок». Великого генетика схарчили, не оставив даже косточек, кондоры его полета, блестящие научные умы с замашками тиранозавров. Блестящий ум и высокая мораль в жизни сплошь и рядом бредут по разным дорожкам…

По слухам, в свое время Кладенцев насмерть схлестнулся с самим Берией – из-за некоей беспутно красивой аспиранточки. Достоверно известно, что ни Берия, ни Кладенцев не умели уступать или отступать. Согласно той же легенде, Кладенцев во время решительного объяснения запустил в соперника толстенным томом трудов вождя и учителя, разбив историческое пенсне. Лаврентий Павлович помчался ябедничать автору трудов, прозрачно намекая, что тот, кто нынче швыряется трудами вождя, завтра, чего доброго, и в самого вождя швырнет чем-нибудь вроде адской машины. Однако в те годы шантарская платина была Сталину важнее уязвленного самолюбия Лаврентия, и вождь лишь посмеялся в усы, изрекши:

«Оказывается, легкое чтиво я пишу, Лаврентий, – не то что насмерть не убило, даже синяка не оставило…» И подарил Кладенцеву тогда еще профессору, ту самую вазу.

Неизвестно, как там обстояло в действительности: мелкие людишки обожают выдумывать о титанах пошлые историйки, не выходящие за пределы их собственного убогого воображения. Известно лишь, что Кладенцев в самом деле враждовал с Берией, но из-за того, что шантарская платина была Сталину и в самом деле необходима, вышел из схватки целехоньким. Происходя по обеим линиям из шантарских крестьян, он был наделен исконно дворянским высокомерием и ненавидел шагать в ногу. А потому после того, как Лаврентий Павлович покончил жизнь самоубийством примерно двадцатью выстрелами в упор, Кладенцев повесил в кабинете его портрет, произнеся вошедшую в анналы фразу: «Мудак был невероятный, но светлейшая голова, а уж враг – пальчики оближешь…» И завалил ЦК письмами, требуя освободить Серго Берия.

Москву ему пришлось покинуть и из-за этих писем, и из-за истории с лауреатскими медалями. Когда у лауреатов Сталинской премии принялись в принудительном порядке изымать медали для обмена на новые (ибо премию было высочайше велено именовать отныне Ленинской), Кладенцев был единственным, кто публично отказался отдать четыре своих медали, и в кругах, близких к Академии наук, долго кружила его крылатая фраза: «Из всего, чем меня награждали, добровольно расставался только с триппером!» Изымать силой не решились, памятуя про объявленную оттепель, – лишь настрого наказали в общественных местах с регалиями отмененного образца не появляться. И академик, опять-таки публично сравнив физиономию Микиты с другой частью тела, уехал на родину Потом Микиту вышвырнули по тридцать третьей, но академик так и остался на исторической родине. Кто злословил, из-за результатов одной научной дискуссии, закончившейся для проигравшей стороны бесплатными билетами на Колыму, кто вспоминал знаменитую фразу Цезаря. Должно быть, ошибались обе стороны – во-первых, проигравшие оппоненты академика в случае своей победы поступили бы с Мечом-Кладенцом точно также, а во-вторых, в Москве он был отнюдь не последним… Истину не знал никто. Кроме Раскатникова-деда, однажды проболтавшегося другу при малолетнем Родионе.

– Ах, вот кто к нам забрел…

Родион встрепенулся. Академик уже усаживался напротив – бодрый, с приклеившимися к черепу влажными прядочками седых волос, в роскошном (хоть и потертом уже) халате с рубчатыми обшлагами. Он ничуть не изменился – старики, пройдя некую точку, меняться перестают…

– Рассказывайте, сокол ясный, – сказал он властно. – Давайте не будем тянуть кота за яйца. Уж если дело серьезное, не любоваться Лаврюшкиной парсуной пришли и не мемуары уговаривать накропать…

Родион принялся рассказывать. Он не врал, в общем, и даже не утаивал какой-то части истины. Всего-навсего заверял, что он здесь совершенно ни при чем и никого из тех, кого ему ставят в строку, не убивал. Только и всего.

Меч-Кладенец слушал внимательнейше, временами вскидывая колючие глаза и в самых неожиданных местах задавая вопросики типа:

– Лика не беременна была ли?

– Куда стреляли Вершину?

– Сонечка ничего венерического не подцепила на ударной работе?

– С Екатеринбургом серьезно или болтовня?

А выслушав до конца, с непроницаемым лицом спросил:

– Без моей поддержки выкарабкаетесь?

– Не знаю, – сказал Родион. – Иногда кажется, что нет. Так и смыкается эта чертова паутина… Я понимаю, им не хочется задевать те круги, где и следует искать, из меня удобнейший козел отпущения может получиться…

– А молодец вы, сокол, – сказал академик. – Не скулите. Не ссылаетесь сквозь сопли на мою нежную дружбу с вашим дедушкой. Это мне нравится… – Он протянул сухую ястребиную лапу за чашкой, отхлебнул и неожиданно спросил: – Родион свет Петрович, а скольких из этого длиннющего мартиролога вы не убивали?

Взгляды встретились – в совершеннейшем молчании. И это молчание продолжалось невероятно долго.