«Сегодня – первый день твоей новой жизни».
Всякий раз, когда я позволяла себе подумать о будущем, у меня в груди все сжималось от страха и восторга.
Вернувшись во Флоренцию, мы нанесли еще один визит в джелатерию. Долл опять не устояла перед шоколадным, на этот раз добавив к нему еще «вкус дыни», а я выбрала грушевое, которое напоминало эссенцию из спелых груш, и малиновое, по вкусу такое же яркое, как мои детские воспоминания о лете.
На Понте‑Веккьо было не так многолюдно, как днем, и мы могли поглазеть на витрины ювелирных магазинов. Долл заметила серебряный браслет с подвесками, цена на который была гораздо ниже, чем на все остальное, и мы решили заглянуть в магазин.
Владелец лавочки показал тоненькую цепочку с миниатюрными подвесками в виде Дуомо, Понте‑Веккьо, бутылки кьянти и статуи Давида.
– Это детский браслет, – сказал он.
– Давай я куплю его для Хоуп? – предложила Долл, обрадовавшись поводу потратить остаток своих денег.
Пока продавец заворачивал браслет в тонкую бумагу и укладывал его в картонную коробочку, украшенную флорентийскими золотыми лилиями, мы представляли себе, что это станет сокровищем, которое моя сестра будет хранить в особенном месте, и время от времени мы будем вместе доставать его и любоваться им, как редкой драгоценностью, передающейся по наследству.
Когда мы вышли, оказалось, что солнце уже опустилось и город притих. Джазовый мотив кларнета уличного музыканта струился в вечернем воздухе. На середине моста мы дождались, пока пройдет толпа, чтобы сфотографироваться на фоне золотого небосклона. Странно было представить, что у всех этих несчетных людей, от Токио до Теннесси, мы будем на фотографиях, где‑то на заднем плане.
– У меня осталось два кадра, – сказала Долл.
Я всмотрелась в толпу и увидела смутно‑знакомое лицо, и только когда он смущенно нахмурился в ответ на мою улыбку, я поняла, где раньше его видела. Это был тот самый парень, которого я встретила в церкви Сан‑Миниато‑аль‑Монте утром. В лучах угасающего солнца его волосы казались рыжими, на нем были свободные брюки и поло цвета хаки, и он неловко мялся, стоя рядом с супружеской парой средних лет, похоже, с родителями.
Я протянула ему фотоаппарат.
– Вы не могли бы нас сфотографировать?
На его лице отразилось смущение, и я было подумала, что ошиблась и он не англичанин, но потом его бледное веснушчатое лицо залилось румянцем и он ответил:
– Конечно!
Голос у него был приятный.
– Скажите «сыр»!
– Формаджио! – хором крикнули мы с Долл.
На фотографии глаза у нас закрыты, потому что мы рассмеялись над нашей шуткой.
В шестиместном купе мы оказались единственными пассажирами. И растянулись на нижних полках, обмениваясь воспоминаниями о поездке, передавая друг другу бутылку красного вина, а поезд уносил нас в ночь. Самые яркие воспоминания у меня были от удивительных ландшафтов и достопримечательностей.
– Помнишь, какие были цветы на испанской лестнице в Риме?
– Цветы?
– Слушай, ты вообще была со мной там?
Воспоминания Долл были в основном о мужчинах.
– Помнишь, какое было лицо у официанта на Пьяцца‑Навона в Риме, когда я сказала, что люблю рыбу?
Теперь‑то мы обе знали, что на итальянском языке эта фраза имела другое значение.
– Самая вкусная еда? – спросила Долл.
– Прошутто и персики на рынке в Болонье. А у тебя?
– Мне понравилась та пицца с луком и анчоусами в Неаполе…
– Писсаладьере, – сказала я.
– Не выражайся!
– Самый лучший день?
– На Капри, – ответила Долл. – А у тебя?
– Наверное, сегодня.
– Лучший…
Долл уснула, но мне не спалось. Стоило закрыть глаза, как я представляла маленькую комнату в студенческом общежитии, которую я забронировала и которую я до того дня не позволяла себе представить своей. Я думала о том, как и где расставлю вещи, мысленно застилала кровать привезенным из дома покрывалом и прикалывала на стену новый постер с картиной Боттичелли «Весна», которая каталась сейчас в тубусе на верхней багажной полке. Какой у меня будет этаж? Из моих окон будет вид на крыши и телебашню, как в тех комнатах, что показывали нам в день открытых дверей? Или мои окна будут выходить на улицу, где по ночам, как в кино, слышны полицейские сирены?
В купе похолодало, когда поезд стал подниматься в Альпы. Я укрыла Долл одеялом. Она пробормотала «спасибо», но не проснулась, и это было хорошо, потому что мне нравилось быть наедине с этими своими мыслями о том, как скоро у меня начнется новая жизнь.
Кажется, под утро я все‑таки заснула. Проснулась от звука тележки, на которой везли завтрак. Долл угрюмо смотрела на капли дождя, бегущие друг за другом по стеклу, в то время как за окном поезда с нарастающей скоростью проносились плоские поля Северной Франции.
– Совсем забыла про погоду, – сказала она, протягивая мне пластиковый стаканчик с кофе и круассан в целлофане.
* * *
Конечно, я не ожидала, что меня будут встречать с оркестром и цветами, но когда я шла по своей улице, распрощавшись с Долл возле ее дома, не могла не заметить разочарованно, что все осталось таким же, как раньше. Наш муниципальный микрорайон застраивали в конце шестидесятых. Возможно, в те времена он и был образцом современной архитектуры – одинаковые прямоугольные таунхаусы, бледный кирпич и белая штукатурка, общественные газоны вместо личных палисадников. Все наименования улиц образованы от названий деревьев, но, кроме нескольких худосочных вишен, у нас так ничего больше и не посадили. Те дома, которые жильцы выкупили у государства, обзавелись застекленным крыльцом или целой верандой, но все дома, по большому счету, выглядели одинаково. Всего за месяц я выросла, и наш городок стал мне тесен.
Мама, конечно, не знала точно, во сколько я приеду, но я все равно удивилась, что они с Хоуп не ждут меня у окна или у входа в дом. Вечер выдался теплый. Может быть, мама поставила для Хоуп надувной бассейн на заднем дворе и они так шумно плещутся, что не слышат звонка?
Наконец за матовым стеклом двери показался знакомый маленький силуэт.
– Кто там? – спросила Хоуп.
– Это я!
– Это я! – закричала она.
С Хоуп невозможно было понять, шутит она или просто педантично уточняет.
– Это Три! – сказала я. – Ну же, Хоуп, открывай!
– Это Три!
Я слышала, как где‑то в глубине дома мама что‑то говорит, но было не разобрать что.
Хоуп встала на колени и сказала мне в отверстие для почты:
– Я возьму стул с кухни.
– Возьми стул в прихожей, – ответила я ей в то же отверстие.
– Мама сказала, с кухни.
– Хорошо, хорошо.
Почему мама сама не спустилась? Я вдруг почувствовала усталость и раздражение.
Комментариев нет