Я сидела у Генри на кровати. Он паковал вещи – ехать назад в Нью‑Йорк. Он всегда занимался чем‑нибудь еще, пока мы болтали: крутил настройки радиоприемника, листал журнал, настраивал гитару. А что ему на меня смотреть, – ведь я со своими вопросами и так никуда бы не делась.
– Серьезно, почитай Фрейда.
Он подошел к полкам. Ничего там не обнаружил, однако долго распространялся, какой великий человек Фрейд. Будто как раз об этом я мечтала поговорить, когда нам наконец выпала возможность без помех поболтать.
Я поблагодарила его за книгу, которую он прислал мне с работы; труд норвежского философа. Брат спросил:
– Ты хоть начала?
– Ну…
– А ты знаешь, что твой ай‑кью скачет на пятьдесят баллов вверх и вниз в каждом разговоре?
Я не поняла, комплимент это или оскорбление. Впрочем, как он на меня смотрел, мне точно не понравилось: словно издалека, из своей новой жизни. У меня испортилось настроение.
– Мерси за дружелюбие и деликатность. И вообще, площадь круга пи эр квадрат, Земля вращается вокруг Солнца, Миссисипи впадает в Мексиканский залив.
Генри улыбнулся и выдвинул ящик. Рассказал, как ходил на лекцию этого норвежца. Все делали вид, что им все ясно, поэтому он тоже притворялся, что конспектирует.
– Представь – пробиваться к философии через кошмарный акцент. А у него еще и заячья губа.
И тут он умолк – нашел на нижней полке Фрейда. Пролистал книгу в поисках отрывка, который хотел мне показать.
– Вот, слушай: «Отправлять юных в жизнь с таким ложным психологическим настроем в отношении секса все равно что отправлять экспедицию на Северный полюс в летней одежде и с картой итальянских озер».
Он покачал головой:
– Это просто сноска. Сноска.
Я заметила:
– Со своей бородой ты как раз похож на полярного исследователя Роберта Пири.
Брат неосознанно тронул лицо – как все бородатые. Затем протянул мне книгу. Зигмунд Фрейд, «Недовольство культурой».
Я спросила:
– Слушай, а когда вы вдвоем, Джулия тоже обсуждает отменные тарелки?
– Ну ее можно понять. Это просто нервы – из‑за знакомства с родителями. Посмотри на ситуацию ее глазами.
Нет уж, как‑нибудь потом.
Он достал из шкафа бордовую рубашку. Протянул мне.
– Хочешь? Я купил ее в Беркли, в благотворительном магазине.
Генри проходил там стажировку в лаборатории бихевиоральной модификации, где учил муравьедов игнорировать муравьев.
Я сказала:
– Когда ты жил там, мы встречались чаще.
Он пообещал, что через несколько недель они с Джулией снова сюда приедут.
– Боюсь, я тебя совсем не узнаю. Заявишься такой в костюме с галстуком.
– С чего вдруг?
– Ты сейчас выглядишь старше.
– Я и стал старше.
– Три месяца прошло, это разве срок? Ты просто изменился. Внутренне.
Тут он остановился и внимательно посмотрел на меня.
– Теперь ты Хэнк. Хэнк, который привез маме с папой бутылку вина.
Он присел рядом со мной на кровать.
– Возможно, я постарел. Это не так, но допустим. Есть причина, чтобы на меня злиться?
Я взглянула на бордовую рубашку. На кармане было большое чернильное пятно.
Тут Джулия позвала нас обедать.
– Идем, – сказал он.
Меню состояло из бесед о прекрасных книгах, которые все присутствующие или уже прочитали, или собирались. Кроме меня. Джулия как раз только что прочла роман знаменитого автора, о котором я ничего вообще не слышала, и назвала его «выдающимся произведением». Ты слишком много читаешь, подумала я.
При прощании стало видно, насколько она понравилась нашим родителям, и вовсе не из‑за Генри. Джулия была добрая, отзывчивая, разумная – именно такую дочку они заслуживали.
По дороге домой я думала о Джулии. Пыталась понять, что значила бы для меня восьмилетняя разница в возрасте. Тогда моему теперешнему кавалеру должно быть шесть лет, как сыну наших соседей.
– Это как если бы я гуляла с Вилли Швомом.
Мама предпочла сделать вид, что не слышит.
Папа со смехом сказал: самое главное – чтобы мы с Вилли были счастливы.
– Раньше‑то я сомневалась. Думала, будет при ребеночке еще одна нянька. А однажды вечером…
Мама меня перебила:
– Что‑то мне нехорошо.
Я никогда всерьез не говорила с родителями о любви, а тем более о сексе. Самое «взрослое», что мы как‑то обсуждали, – это наркотики; но эта тема меня не интересовала.
В последний день школьных занятий стало ясно, что планов на лето у меня нет. Раньше я всегда с нетерпением ждала августа и поездки на остров Нантакет. А в этом году мне предстояло торчать все каникулы у себя в пригороде и на побережье Нью‑Джерси, чувствуя, как неумолимо приближается сентябрь и новый учебный год.
Я попрощалась с друзьями – их ждали безумные приключения: путешествия для подростков, настоящие индейские стоянки и Израиль. Мы обменялись адресами, и каждый раз, когда я записывала свой, то ощущала, какое скучное лето мне предстоит. Один приятель спросил меня: «Чем займешься?» – и я ответила: «Может, работу найду».
За обедом я заговорила об этом с родителями.
Мама предложила:
– Может, поищем учителя рисования? Да и теннисом хорошо бы позаниматься.
– Я хочу поработать. Хотя бы укороченный день.
– Снова у папы в офисе? – Мама перевела взгляд на отца.
Мне нравилось смотреть на отца за работой. Заведующий отделением неврологии, в белом халате, как он пожимает руки пациентам, встречая их у себя в кабинете. Только это уже было.
– Мне нужен новый опыт, мама.
– А если пойти стажером? Попрактикуешься в том, что тебе интересно.
Интересно? Это не про меня. Я так маме и сказала.
– Ну тебе же нравится рисовать?
Лучше уж в официантки.
Папа хмыкнул:
– Будешь протирать столики. А что, тоже дело.
Я просматривала газетную рубрику «Нужен помощник». Хотя везде требовался опыт, я исправно звонила по оставленным номерам, повторяя вычитанные в газете слова о «перспективном новичке». Никаких результатов! Я записалась на летние курсы живописи и тенниса, ходила в бассейн к подруге Линде, а еще по маминым поручениям.
Вечерами было тихо. Ужинали, а затем я поднималась к себе в спальню, писала письма друзьям или рисовала. На моих рисунках люди замирали, словно позируя фотографу.
Папа у себя в кабинете читал журналы по специальности, всякие там «Неврология» и «Инсульт» в однотонных скучных обложках. У мамы для газет была утренняя гостиная. Мама беспокоилась по внутреннему телефону, не хочет ли папа фруктов, и я бегала взад‑вперед по лестницам, таская ему сливы, персики и нектарины. Перед сном я выгуливала Цезаря и тайком курила.
Часто во время этих прогулок я наталкивалась на Оливера Бидля – взрослого дядьку, который, однако, жил с родителями. Он выгуливал крошечного шнауцера. Этакий деревенский размазня в мешковатой одежде – такое мой дедушка надевал для игры в гольф – всегда с зажженной сигарой. Поговаривали, что Оливер или слабоумный, или гений, – впрочем, я не верила ни тому, ни другому. Оливер Бидль – это то, кем вы станете, если не найдется никто, кого можно любить. Кроме родителей.
Комментариев нет