Предшественница

Потом, когда я глядела сквозь слезы в серое лондонское небо, мне казалось, будто мне ампутировали какую‑то часть тела. Когда я вернулась домой, бурный гнев уступил место онемению. Друзья потрясенно говорили, что сочувствуют моей утрате. Я, конечно же, понимала, что они имеют в виду, но слово «утрата» было убийственно точным. Другие женщины победили – выиграли пари у природы, у деторождения, у генетики. Я проиграла. Я, которая во всем добивалась успеха, больших результатов, – утратила удачу. Потеря ребенка, как выяснилось, немногим отличается от чувства поражения.

Внешне жизнь как будто вернулась в прежнее русло. Стала такой, какой была до краткой, корректной связи с коллегой в женевском офисе, романа, происходившего в гостиничных номерах и простеньких, недорогих ресторанах; до утреннего токсикоза и осознания – поначалу смешанного с ужасом, – что мы пренебрегли осторожностью. До напряженных телефонных разговоров, электронных писем и вежливых намеков от него – насчет решений, приготовлений и несвоевременности, а после – рождения иного чувства, чувства, что время как раз таки подходящее, и что – пусть даже роман не перерастет в долгосрочные отношения, – у меня, незамужней тридцатичетырехлетней женщины, появился шанс. Зарплаты хватило бы на двоих, с избытком, к тому же наша фирма, специализировавшаяся на финансовом пиаре, славилась щедрыми пособиями по беременности и родам. Я почти на год могла уйти в декрет, а после вернуться на гибкий график.

Когда я сообщила о рождении мертвого ребенка, начальство проявило сочувствие и предложило бессрочный больничный. Они все равно уже успели позаботиться о страховке в связи с беременностью. Я заперлась в квартире, где все было готово к появлению ребенка: кроватка, первоклассная коляска, раскрашенный вручную фриз с клоунами в детской. Весь первый месяц я сцеживала молоко и выливала его в раковину.

Чиновники пытались проявить доброту, но не сумели. Оказалось, что нет такого закона, который предусматривал бы какие‑то особые условия в случае мертворождения: женщине в моем положении надлежало зарегистрировать смерть и рождение одновременно; я до сих пор злюсь, стоит подумать об этой бюрократической жестокости. По закону же требовалось устроить похороны, да я и сама этого хотела. Произнести речь над могилой того, кто не жил, было трудно, но мы попытались.

Мне предложили помощь специалиста, и я приняла ее, однако в глубине души понимала, что толку не будет. Передо мной выросла гора скорби, и разговоры не могли помочь мне взойти на нее. Нужно было работать. Когда выяснилось, что у меня еще год не получится вернуться на прежнюю должность – от декретницы ведь так просто не избавишься, у нее прав не меньше, чем у любого другого сотрудника, – я уволилась и пошла на полставки в благотворительную организацию, ратовавшую за развитие исследований в области мертворождения. Прежняя квартира стала мне не по карману, но я в любом случае собиралась переезжать. Даже если бы я избавилась от кроватки и ярких обоев, мой дом все равно остался бы местом, где не было Изабель.

Тогда: Эмма

Меня что‑то разбудило.

Я сразу понимаю, что это были не пьяные крики возле кебабной, не драка на улице, не полицейский вертолет – к этим звукам я давно привыкла и почти их не замечаю. Я поднимаю голову и слушаю. Глухой стук, еще один.

Кто‑то бродит по квартире.

Недавно по соседству было несколько ограблений; от страха у меня сводит живот, но тут я вспоминаю: Саймон задержался. У них на работе очередная попойка. Я легла спать, не дождавшись его. Судя по звукам, он перебрал. Надеюсь, он примет душ, перед тем как лечь.

О том, который час, я сужу по звукам на улице – точнее, по их отсутствию. Не рычат моторы на перекрестках, не хлопают дверцы машин у кебабной. На ощупь нахожу телефон и смотрю время. Я без линз, но вижу, что на часах 2:41.

Сай идет по коридору, спьяну забыв, что половицы у ванной скрипят.

Не волнуйся, кричу ему. Я не сплю.

Он останавливается у двери спальни. Чтобы показать, что я не злюсь, добавляю: ты напился, я уж поняла.

Голоса, неразборчивые. Шепчутся.

Значит, он кого‑то привел. Пьяного коллегу, который опоздал на последний пригородный поезд. Вообще говоря, это некстати. Завтра – а точнее, сегодня – предстоит напряженный день, и приготовление завтрака для похмельных коллег Саймона в мои планы не входит. Однако когда до этого дойдет, Саймон сделается ласковым и веселым, станет звать меня малышом и красавицей, расскажет приятелю, как я чуть не стала моделью, что он – счастливейший парень на свете, и я уступлю и просто опоздаю на работу. Опять.

Кричу раздраженно: увидимся утром.

Они там, наверное, решили в икс‑бокс поиграть.

Но шаги не удаляются.

Разозлившись, я соскакиваю с кровати, – для коллег вид у меня приличный, старая футболка и семейные трусы, – и распахиваю дверь спальни.

Но меня опережает человек по ту сторону, весь в черном и в лыжной маске, он сильно и резко толкает ее плечом, отбрасывая меня. Я кричу – по крайней мере, мне так кажется: возможно, ужас и потрясение остановили звук в моей гортани, и раздается лишь сипение. На кухне горит свет, и в руке у него сверкает – он поднимает нож. Ножик, малюсенький, едва ли длиннее шариковой ручки.

Глаза у грабителя – ярко‑белые на темном фоне – округляются.

Ого! произносит он.

За ним – еще одна лыжная маска, еще одна пара глаз, потревожнее.

Забей, братан, говорит второй первому. Один из грабителей черный, другой – белый, но оба говорят на уличном сленге.

Не ссы, говорит первый. Круто же.

Он поднимает нож к самому моему лицу. Гони телефон, ты, сучка мажорная.

Я замираю.

Но потом я его опережаю. Я тянусь за спину. Он думает, что я хочу взять телефон, однако у меня там нож, большой мясной нож с кухни, на тумбочке. Рукоятка ложится мне в руку, гладкая, тяжелая, и одним быстрым движением я вонзаю лезвие ублюдку в живот, под самые ребра. Нож входит легко. Крови нет, думаю я, вытаскиваю нож и бью снова. Кровь не хлещет, как в фильмах ужасов. Так проще. Я вонзаю нож грабителю в руку, затем в живот, а потом пониже, в пах, и яростно проворачиваю. Он валится, и я, переступив через него, подхожу ко второму.

Тебя тоже, говорю я. Ты все видел и не помешал. Гаденыш. Нож входит ему в рот, словно конверт в щель почтового ящика.

Потом пустота, и я с криком просыпаюсь.

Кэрол кивает: это нормально. Совершенно нормально. Вообще‑то это даже хороший признак.