Итак, в общей сложности тринадцать. Тринадцать оранжевых роб.
Насчет условий содержания заключенных я предварительно проконсультировался у племянника Уайли. Поначалу тот не хотел говорить, но слишком уж он ненавидел шерифа Коули, к тому же считал, что мне можно доверять. Он подтвердил то, что подозревал Бэгги: Дэнни Пэджит действительно наслаждался жизнью в кондиционированной камере и ел все, что пожелает. Одевался как хотел, играл в шахматы с самим шерифом и целыми днями звонил по телефону.
Следующий номер «Таймс» укрепил мою репутацию дотошного и бесстрашного двадцатитрехлетнего баловня судьбы. На первой полосе красовалась большая фотография Дэнни Пэджита, сделанная в момент, когда его вели в здание суда на процессуальное заседание. Он был в наручниках, но в цивильной одежде и смотрел в камеру одним из тех своих патентованных взглядов, который явно говорил: «А пошли вы все!..» Над снимком красовалась жирная строка: «СУД ОТКАЗАЛСЯ ОТПУСТИТЬ ДЭННИ ПЭДЖИТА ПОД ЗАЛОГ». Статья под фотографией была весьма подробной.
Рядом я напечатал еще одну статью, почти такую же длинную и куда более скандальную. Цитируя неназванные источники, я в деталях описывал условия содержания мистера Пэджита в тюрьме. Перечислял все привилегии, коими он пользуется, включая возможность разделять досуг с самим шерифом за шахматной доской. Упомянул изысканное меню, цветной телевизор и неограниченный доступ к телефону – словом, все, что удалось проверить. Потом я сравнивал условия содержания мистера Пэджита с условиями содержания остальных заключенных числом двадцать один человек.
На второй полосе я поместил старую черно‑белую фотографию из архива, на которой были запечатлены четверо подсудимых, препровождаемые в здание суда. Разумеется, все были в тюремных робах, в наручниках и со всклокоченными волосами. Лица этих людей я заретушировал, чтобы не нанести им, кто бы они ни были, морального ущерба, ведь их дела давным‑давно закрыты.
Рядом с архивным снимком я поместил еще одну фотографию Дэнни Пэджита на пути в зал суда. Если бы не наручники, можно было бы решить, что парень отправляется на вечеринку. Контраст оказался убийственным. Было очевидно, что шериф Коули, который до сих пор отказывался говорить со мной на эту тему, совершая большую ошибку, всячески ублажал парня.
Я подробно описал предпринятые мной попытки встретиться с шерифом. Мои звонки оставались без ответа. Дважды я лично ездил в тюрьму, но не был принят. Я оставил шерифу список вопросов, которые тот проигнорировал. Словом, я нарисовал портрет энергичного молодого репортера, который отчаянно ищет правду, но которому чиновник, занимающий выборную, заметьте, должность, строит всяческие препоны.
Поскольку Люсьен Уилбенкс являлся едва ли не самым непопулярным в округе персонажем, я приплел и его. Узнав номер, который, как вскоре стало ясно, использовался для отсеивания нежелательных абонентов, я четырежды пытался связаться с адвокатом, прежде чем он соизволил мне отзвонить. Поначалу Уилбенкс отказывался комментировать что бы то ни было, связанное с его клиентом и выдвинутыми против него обвинениями, но после моих настойчивых вопросов относительно условий содержания Дэнни Пэджита в тюрьме сорвался. «Не я управляю этой чертовой тюрьмой, сынок!» – прорычал он, и я прямо‑таки увидел его налитые кровью глаза, вперившиеся в меня. Я воспроизвел наш разговор в статье.
«– Вы встречались со своим клиентом в тюрьме? – спросил я.
– Разумеется.
– Во что он был одет?
– Вам что, больше писать не о чем?
– Считайте, что так, сэр. Так во что он был одет?
– Во всяком случае, голым он не был».
Это была очень показательная реплика, я не мог отказать себе в удовольствии выделить ее крупным шрифтом и поместить в рамке отдельно.
Я знал, что не могу проиграть, мужественно противостоя насильнику‑убийце, коррумпированному шерифу и адвокату‑радикалу. Отклик на публикацию был оглушительным. Бэгги и Уайли докладывали, что все кафе гудят, восторгаясь бесстрашием молодого журналиста. Пэджитов и Люсьена уже давно ненавидели. Теперь настала пора избавиться от Коули.
Маргарет сообщала, что телефоны в редакции раскалились: без конца звонили читатели, возмущенные тем, какие поблажки оказывают в камере Дэнни Пэджиту. Племянник Уайли доносил, что в тюрьме царит полный хаос, помощники Маккея Дона ополчились против него. Ну как же: он нянчился с убийцей, а 1971‑й – год выборов. Общественность негодовала, и все они могли лишиться работы.
Эти две недели оказались жизненно важными для «Таймс». Читатели жаждали подробностей, и я давал им то, чего они требовали, – благодаря удачному стечению обстоятельств, слепому случаю и некоторому своему мужеству. Газета неожиданно ожила, она стала силой. Силой, которой доверяли. Люди хотели, чтобы им обо всем детально – и без боязни – рассказывали.
Бэгги и Маргарет сказали мне, что Пятно никогда не решился бы поместить кровавые снимки и бросить вызов шерифу. Но они все еще заметно робели. Не могу похвастаться тем, что мое безрассудство заражало сотрудников «Таймс». Газета была и оставалась делом одного человека, который особой поддержки населения своего штата не ощущал.
Но меня это мало тревожило. Я трубил правду и – к чертям любые последствия! Я стал местной знаменитостью. Подписка подскочила почти до трех тысяч. Поступления от рекламы удвоились. Таким образом, я не только освещал новым светом темные углы округа, я еще и делал деньги.
Глава 7
Бомба была устроена так, что в случае взрыва нашу типографскую комнату тут же охватило бы пламя. Получив подпитку в виде различных химикатов и минимум ста десяти галлонов типографской краски, хранящихся в помещении, огонь распространился бы в мгновение ока. Буквально несколько минут – и кто знает, что осталось бы от верхних этажей дома, не оборудованного ни автоматической системой тушения, ни противопожарной сигнализацией. Возможно, ничего. Вполне вероятно, что при точном выборе времени – если бы бомба сдетонировала рано утром в четверг – сгорели бы и три соседних здания.
Бомбу, зловеще торчавшую рядом со стопкой старых газет, обнаружил наш городской сумасшедший. Точнее, один из наших городских сумасшедших. В Клэнтоне их больше чем достаточно.
Звали его Пистон, и он достался нам по наследству вместе с самим зданием, древним печатным станком и обеими невостребованными библиотеками. Официально Пистон не служил в редакции, но каждую пятницу неизменно появлялся, чтобы получить свои пятьдесят долларов наличными. Чеков он не признавал. За этот гонорар он иногда подметал полы, время от времени перекладывал с места на место хлам, скопившийся на подоконниках, а также выносил мусор, если кто‑нибудь не выдерживал и начинал жаловаться на беспорядок. Постоянных рабочих часов у него не было, он приходил и уходил, когда заблагорассудится, даже не думал стучать в дверь, за которой в этот момент могло происходить совещание. Еще он беззастенчиво пользовался нашими телефонами, пил наш кофе и выглядел весьма устрашающе – глаза за толстыми стеклами очков широко расставлены, огромная шоферская кепка низко надвинута на лоб, жидкая всклокоченная бородка, выдающиеся вперед чудовищно крупные зубы, – хотя на самом деле был абсолютно безобиден. Пистон оказывал санитарные услуги нескольким учреждениям, расположенным по периметру площади, и на это кое‑как существовал. Никто не знал, откуда он взялся, где живет, с кем. Но чем меньше знаешь о таких людях, тем спокойнее.
Комментариев нет