Пограничник

Иван влажными глазами смотрел на озаренную пламенем свечей девичью щеку, на шевелящиеся губы, на плавную линию шеи, и сердце его пронзала нежность…

Мария, чувствуя, что он на нее смотрит, несколько раз оглянулась на него через плечо, улыбнулась, прижала к губам палец, показывая, что сейчас не надо. И столько неожиданной любви было в этих ничего не значащих жестах, что у Ивана запершило в горле.

К чаше Иван подходил умягченный тем, что его окружало, — песнопениями, святыми, смотревшими на него со стен и с потолка, присутствием Марии, собственными мыслями, потрескиванием свечей и их теплым светом и особенно неповторимой атмосферой самого храма.

После целования креста отец Евлампий вышел из боковых врат, снял с себя епитрахиль, аккуратно сложил ее и положил на аналой.

— Вот и все! — он коротко вздохнул.

В трапезной Мария зажгла газ на маленькой плитке, поставила на нее кастрюлю — подогреть остывшую похлебку. Ивану очень хотелось есть, от еды пахло так вкусно, что у него аж рот наполнился слюной. Чтобы отвлечься от мыслей про еду, Иван еще раз огляделся. После службы в трапезной ему все казалось необыкновенным и родным: и тяжелые резные скамьи, и глиняная посуда, и деревянные ложки.

Когда похлебка подогрелась, Мария подала на стол исходившие паром миски. Иван вскрыл ножом банку с тушенкой, нарезал черствеющий хлеб.

Отец Евлампий с трудом поднялся, прочел молитву на благословение пищи, широко перекрестил стол.

— Ешьте! Остынет, — пригласила Мария и, подсев к столу, пододвинула к себе миску.

Отец Евлампий немного посидел, прикрыв глаза, видимо, опять молился.

Похлебка была жиденькой, но душистой, с сушеными кореньями, и Иван с удовольствием съел две порции с хлебом и тушеным мясом. Мария тоже на аппетит не жаловалась, а вот священник к тушенке не притронулся да и похлебку свою почти не ел, так, побродил по ней ложкой да и оставил.

После еды Мария разлила в большие глиняные кружки настоящий чай. Не чафе, эту синтетическую смесь с кофеином, а именно чай.

— Хранил для особого случая, — объяснил отец Евлампий, — теперь он настал. Более особого случая у меня не будет.

Иван удивленно взглянул в глаза священнику, но встретил твердый, ясный взгляд. Старик был в своем уме и знал, что говорит. Чай священник выпил с видимым удовольствием, отставил в сторону пустую кружку, подождал, пока допьет Иван.

— Ну вот и все, дети мои, — сказал он. — Ты, Иван, прости меня грешного и ты, Марьюшка, тоже прости. В трудное время нам выпало с вами жить — тяжкий крест нести. Да и когда крест бывал легким? Не было таких времен на этой земле… Сейчас я пойду — отдохну немного, а вы уж тут сами похозяйничайте. Ты тут приберись, Марьюшка, прости меня, старика, стар стал, неопрятен, вижу плоховато…

Отец Евлампий медленно поднялся из-за стола, слабо потрепал по плечу Ивана и вышел. Иван, разморенный едой и теплом, идущим от плитки, сонно наблюдал, как Мария убирает со стола.

Она заметила его состояние, рассмеялась, потянула за руку.

— Пойдем, покажу, где можно подремать, меня тоже после причастия всегда в сон клонит.

Она отвела Ивана в маленькую коморку с узкой металлической кроватью, покрытой жестким матрасом, с крохотной тумбочкой и большой иконой Спаса в углу. Затеплила лампадку. Из тумбочки извлекла простынь, наволочку, застелила кровать. Иван еле дождался, когда можно будет лечь. Прежде чем провалиться в сон, он успел ощутить щекой прохладу подушки.

Спал он без сновидений, глубоко и крепко, а проснулся от встревоженного вскрика Марии.

— Иван, вставай! Вставай, Иван! Отец Евлампий умер!..

Иван резко вскочил и спросонья налетел на тумбочку. Лампадка потухла. Зашипев от боли, нащупал фонарь, включил его, обернулся к Марии. Та стояла в дверях со свечой, подрагивающей в ее руке. Иван схватил ее за плечо.

— Где он?

— Пойдем…

Иван не мог как следует разглядеть ее лица — она отворачивалась, но догадался, что Мария плачет.

Отец Евлампий лежал в крохотной келье на такой же жесткой, узкой кровати с голым матрасом. Руки его были кротко сложены на груди, и казалось, что священник просто спит. Но сон его был иным. Иван много перевидал погибших и умерших и прекрасно знал, что есть некие неуловимые признаки, по которым можно безошибочно определить, что человека больше нет. Но лицо священника было на удивление спокойно, мирно, что ли. Таких лиц Иван еще не видел в своей жизни ни разу.

— Я его зову, а он не отвечает, — давясь рыданиями, бормотала Мария, — я дотронулась, а он не отвечает, я зеркало прикладывала — не дышит.

— Дай зеркало — еще раз проверю, — попросил Иван.

Мария протянула карманное зеркальце в простенькой пластиковой оправе. В проверке не было никакого смысла, но Иван оттягивал момент, когда надо будет признать очевидное.

— Да, Мария, он умер.

Мария зарыдала.

Иван постоял над усопшим, потом развернул к себе Марию, обнял, она уткнулась ему в плечо.

— Ты не представляешь, какой он был! — всхлипывала она. — Человечище! А добрый какой… Он иногда мне вместо папки был. У него у самого опричники шестерых детей забрали, мол, денег у тебя нет воспитывать, да и не положено конви детей воспитывать, мол, надо не вере в Бога учить, а общечеловеческим ценностям. Это о том, чтобы Мамоне поклоняться. Матушка его от горя умерла, а он седой совсем стал, сюда вот ушел, сам ушел, здесь служил, нас укрывал, причащал и исповедовал. А скольким он помог, от смерти спас, скольких отмолил. Господи, прими душу усопшего раба твоего иерея Евлампия. Господи… Господи! Надо Псалтирь почитать над ним, Иван! Ваня, слышишь, надо почитать!

— Успокойся! — Иван еще крепче обнял Марию, прижался горячими губами к ее волосам. — Успокойся, я тебя прошу. Как надо, так и сделаем. Слышишь? Я тебя люблю, очень люблю. И никому тебя не отдам, слышишь? Мария! Мария…

Он гладил ее по голове, по мокрому от слез лицу своими огрубевшими пальцами.

— Не плачь… Слышишь? Только не плачь.

Он подхватил ее на руки и вынес из кельи, он укачивал ее, как маленького ребенка, и совсем не ощущал тяжести ее тела. Он целовал ее то в волосы, то в лоб, то в плечо — куда придется — и думал о том, что снова все вокруг зыбко и непонятно, словно выбили у него из-под ног опору… Постепенно всхлипывания девушки затихли.

— Пусти меня… — наконец прошептала Мария, и Иван опустил ее. Они вернулись в трапезную.

— Давай сейчас выпьем чаю и успокоимся, — предложил Иван.

— Не хочу чаю… — устало сказала Мария. — Вообще ничего не хочу сейчас… Зачем он тогда тут остался? Зачем остались мы? Зачем мы встретились? Нет, не говори, ничего не говори, я сама знаю ответы. Но только легче мне от них не становится… — она бросилась на скамью и вновь заплакала…