Пепел

Хозяин дворца выслушал их внимательно, одобряя их действия, поигрывая в стакане кусочками льда.

– Этот северный неуемный народ – несчастье нашей истории. Я бы выбил их всех до единого и бросил в реку, но они размножаются со скоростью крыс, и от них постоянно исходит зловоние. Западные города начали свой мятеж еще при Александре Македонском, и их время от времени полезно посыпать бомбами, а потом посылать в их мечети преданных нам мулл. Южный фронт меня беспокоит, потому что повстанцы установили связь с предателями внутри нашей партии. Кстати, как ведет себя на допросах этот выскочка, возомнивший, что может диктовать партии свою собственную политику?

– Он все время молчит и иногда говорит, что его смерть вызовет большой международный резонанс.

– Я хочу поехать в тюрьму и задать ему несколько вопросов.

– Это невозможно. Сегодня утром он умер.

Они отхлебнули из стаканов, и министр безопасности языком удерживал скользящие кусочки льда.

– Меня тревожит одно обстоятельство. Наши гости ведут себя не совсем обычно. Батальон постоянно проводит ученья, словно готовится к бою. Не следует ли отвести его подальше от дворца и усилить охрану гвардией?

– Солдаты должны готовиться к бою. Я не вижу в этом ничего необычного. Кстати, вот и наш друг посол. Скажу ему несколько любезных слов.

И он пошел навстречу тучному, стареющему гостю, и когда эти двое встретились и обнялись, казалось, что они близкие родственники и дорогие друзья.

Суздальцев оторвал ручку от бумаги, чтобы прервать произвольное извержение строк. Он только что записал этот текст, но кто‑то другой, неведомый продиктовал ему этот отрывок. Сам он никогда не видел дворца, белесого, мерцавшего под звездами снега, загадочного безымянного города, неразличимого во тьме. Никогда не видел этих смуглых усатых лиц, генеральских кокард, бриллианта, сиявшего в малиновом галстуке. Он не знал, о каких мятежах и восстаниях говорится в отрывке, какой неведомый город бомбили самолеты. Отрывок был ему внушен, надиктован. Кто‑то мощно воздействовал на него. Врывался в его сознание, создавал картины и образы. Он стал жертвой аномального явления, пересечения миров, которые не должны встречаться. Так, слушая по приемнику легкую музыку, вдруг поймаешь переговоры летчика стратегического бомбардировщика, летящего над океаном. Убаюканный речитативом детского сказочника, вдруг поймаешь волну, по которой идет секретная боевая информация. Это было невероятно, было опасно, но и увлекательно – как увлекательно, оставаясь невидимым, подсматривать за кем‑то, кто целуется в подворотне или раздевается донага, чтобы броситься в воду, или, не зная, что за ним наблюдают, выделывает странные телодвижения. Петру хотелось узнать, от кого исходят эти послания. Чьи тексты он перехватывает. Кто тот неизвестный писатель, сбрасывающий ему фрагменты своего романа.

Отрывок был написан им ручкой с черными чернилами, но те несколько строк, где говорилось о встрече хозяина дворца с послом неизвестной страны, были написаны красным. И он не помнил, когда сменил ручку. Почему возникла эта писанная кровью строка.

Суздальцев сидел, слыша, как тикают ходики за перегородкой, как вздыхает во сне тетя Поля. Взял ручку с черными чернилами, приближая к бумаге, чувствуя, как начинается трясенье стола, как разверзается под ручкой воронка, и он с грохотом рушится в провал, в другой несуществующий мир, ревущий огнем и сталью…

Три боевые машины, искря гусеницами, мчались по серпантину к дворцу. Фасад дворца туманно желтел в темноте, лишь светились фонари у подъезда и горело окно первого этажа. Он прижимался к броне головной машины, окруженный солдатами, чувствуя, как ветер режет глаза, дворец приближается, и горящее золотое окно перечеркивается ветвями деревьев. Они проскочили на скорости капонир под маскировочной сеткой, где притаилась сдвоенная артиллерийская установка. Ливень огня и долбящий грохот не коснулись его, а лизнули вторую машину, и он, оглядываясь, видел, как вспыхивают ударявшие в броню снаряды, их огонь погружается в глубь машины, она начинает вертеться, скользить, с нее сыплются гроздья солдат, и третья машина, огибая горящую вторую, вильнув, уклоняется от длинных огненных струй. Головная машина ворвалась на площадку перед дворцом, развернула в сторону открытых дверей пулемет. Он видел, как из дверного проема полыхают бледные соцветья, пули звенят о броню, и пулемет начинает гвоздить короткими тугими очередями, подавляя огонь автоматчиков. Испытывая ужас от этого наполненного пулями и пульсирующими вспышками пространства, он слетел с брони и, продолжая ужасаться, толкаемый вперед тем же ужасом, нырнул в гущу очередей. Слышал, как пули вонзаются в дверные косяки, буравят камень фасада, влетают внутрь, расшвыривая и опрокидывая выбегавших в вестибюль охранников. Кинул накатом гранату, прячась от осколков за балюстраду. Услышал взрыв, пролетевшие над головой осколки и, пригибаясь, скачками, помчался вверх по лестнице, по красным коврам, не видя, но чувствуя, как устремились за ним солдаты, их автоматные очереди, их свирепую матерщину, их вопли боли и ненависти.

На втором этаже, освещенная висела картина, наездники в тюрбанах рубились саблями. С лестничной площадки из‑под картины ударил автомат, и чье‑то усатое, беззвучно кричащее лицо дрожало, заслоняемое вспышками. Он прочертил автоматом от лестничных перил, через лицо и выше, к батальной картине, остановив огонь на каком‑то вздыбленном всаднике. Увидел, как перегнулся через перила усатый стрелок и, держа автомат, стал падать головой вниз, а он, не следя за его падением, устремился выше, на третий этаж, протаскивая за собой вверх по лестнице грохот и вопли боя.

Дворец сотрясался от взрывов. По переходам и лестницам перекатывались шары огня. Из оконных проемов пулеметчики отгоняли машины пехоты, укладывали на снег атакующих. Уже работала с соседней горы скорострельная «Шилка», вырубая в окне дыру, гася пулемет, наполняя дворец короткими красными взрывами.

Он вбежал на третий этаж. Холл был пуст. В сумраке золотилась резная стойка бара, и на ней тускло поблескивал стеклянный стакан. Высокие золоченые двери, выходившие в холл, были закрыты. Он сунулся в дверь, оказавшись в библиотеке – стеклянные шкафы с книгами, глубокие кресла, – все в сумраке озарялось мгновенно вспышками боя. Метнулся в другую дверь – кабинет, массивный стол, телефоны, огромный, на подставке стоящий глобус, все в мерцании вспышек. Выскочил в холл, видя, как вбегают два солдата, прижимаясь к стене, поднимая вверх стволы автоматов. Соседняя дверь отворилась, и из нее в сумрак холла вышел человек, босой, в одних трусах. Он разглядел его полный, перетянутый резинкой трусов живот, жирную, заросшую волосами грудь, его изумленное, холеное, с черными усами лицо. Он видел это лицо на огромных портретах, которые несли демонстранты. Видел в учреждениях, на стене, заключенное в золотые рамы. Видел на фотографиях, которые рассматривал перед штурмом дворца, одна из которых лежала в его нагрудном кармане. Он поднял автомат и, заметив, как удивленно поднялись брови человека, как растворился в усах белозубый рот, выпустил длинную очередь, рассекающую человека надвое. И пока тот падал, перечеркнул его очередью еще один раз, видя, как отлетают золоченые щепки бара, и человек, голый, раскинув неловко руки, приподняв одно колено, лежит на полу. Приблизился, прислонил ствол к его голове и сделал одиночный выстрел. Стоя над мертвецом, бросив автомат на стойку, извлек японскую портативную рацию, произнес позывной и сиплым голосом передал в булькающий эфир сообщение: «Главному конец!» И еще раз в шелестящий и журчащий эфир: «Главному конец».