Охотник

Валентин накрыл струны ладонью, сказал:

– Хреново они, Чапай, борются.

– Как умеют. Можешь что-то предложить – предлагай.

– Могу, – сказал Валентин. – Я вот давеча разговаривал с одним интереснейшим человеком. Зовут его Рясной Василий Степанович[43]. Генерал-лейтенант. Чекист. Во время и после войны Украину от бандеровцев чистил… Рассказал он про Львов послевоенный. А там такое творилось – караул! Бандеровские банды орудовали, наших резали, стреляли в спину. Был случай – офицеру прямо в парикмахерской горло бритвой перехватили… брр! А была еще и уголовная преступность. Сплошной беспредел, как нынче говорят. Люди стонали, из дому вечером боялись выходить… Хрущев, а он в те годы был первым секретарем ЦК Украины, вызвал к себе Рясного: ну, что будем делать? А Рясной: если глаза закроете, я сам все сделаю… Что сделал Рясной? Он подтянул своих волкодавов – мужчин и женщин, приодел их по тогдашней моде – шляпы, крутые макинтоши, кожаные регланы, женщинам – меха. И вечером в город вышли «влюбленные парочки», а то и женщины-одиночки. Подходят братки: пардон, пани, сымайте ваши польты… «Польты» распахиваются, а оттуда – ТТ! Бабах в лобешник и все – звездец котенку… через неделю во Львове стало тихо и безопасно.

Чапов крякнул, сказал:

– Нормальные методы пропагандируешь, господин журналист… ты же, вроде, всегда осуждал «милицейский произвол»?

– Так ведь тупик, Саша, тупик… Ведь вокруг нас уже сложилась Цивизация Кастета.

Чапов еще раз крякнул, ответил:

– Цивизизация Кастета? Это ты оставь для заголовка в газетке – броско. Но если по существу, то, конечно… в стране определенно складывается государство криминального типа.

Гурон не сказал ничего… но рассказ Паганеля запомнил.

В тот день было много переговорено и выпито немало. Вечером Валентин поехал домой. Гурон остался у Чапова – куда ему идти?

* * *

Утром Чапай собрался на службу. Он оставил Гурону ключи от квартиры, сказал:

– Отдыхай… что делать-то собираешься?

– К родителям съезжу, Саша.

– Ага… дело.

Чапай был уже был в прихожей, когда Гурон сказал вдруг:

– Саня, у меня просьба к тебе.

– Слушаю.

– Помоги найти адрес одного человека.

– Попробуем. Что за человек?

– Человек из Пскова…

– Ну, а фамилия-имя-отчество есть у твоего человека?

– Только имя.

– Ну ты, Индеец, даешь! – Чапов озадаченно потер подбородок.

– Очень нужно, Чапай.

– Да-а… дата рождения?

– Не знаю, – смущенно сказал Гурон. – Возраст примерно двадцать пять – двадцать семь лет.

– Да-а-а… ну ты даешь! А имя-то какое?

– Анфиса.

Чапай покачал головой, посмотрел на Гурона исподлобья, произнес:

– Ну, имя, в общем-то, редкое. Это плюс… Анфиса, говоришь?

– Анфиса. У нее еще брат есть. Младший. Юра зовут.

– Ценная информация… а что ты еще про эту Анфису знаешь?

– В сентябре 89-го она выехала в Турцию… и не вернулась. А еще…

– А вот это другой коленкор, – перебил Чапов. – Это уже совершенно конкретная информация. Итак, подбиваю итоги: жительница Пскова двадцати пяти-двадцати семи лет, зовут Анфиса, выехала в Турцию в сентябре 89-го и не вернулась… будет тебе адрес этой Анфисы, Жан Петрович.

Чапов ушел. Гурон побрился сашкиной бритвой, перемыл посуду и поехал на кладбище.

* * *

За три с лишним года, что Гурон не был на Ковалевском, оно успело сильно вырасти в размерах и обильно покрылось подрастающим кустарником и деревьями. И все же, ведомый памятью и чутьем профессионала, он безошибочно вышел к могиле.

Могила тоже переменилась – на скромной плите добавился эмалированный овал с фотографией мамы и две рубленые строчки с фамилией, именем, отчеством и двумя датами… Гурон остановился у могилы, прошептал: здравствуйте, я наконец-то пришел. Он долго смотрел на родные лица, потом положил к плите астры.

Он снял куртку и долго выпалывал руками сорняки, выросшие на могиле. Потом присел на чужую скамейку, достал из полиэтиленового пакета бутылку водки и две стопки. Налил себе и отцу, выпил. Палило солнце, щебетали птицы… отец смотрел с фотографии строго, мать – с улыбкой и слегка грустно…

Прости меня, мама… прости. Я не смог тебя проводить. Я виноват. Ты – я знаю – простишь, но я виноват. Отец всегда гордился тем, что сын у него боевой офицер. Он говорил: ты служишь Родине, сын. А ты говорила: береги себя, сынок… я знаю, что втайне от отца ты ходила в церковь и ставила свечки. Возможно, твои молитвы помогли мне выжить. Ты знаешь, мама, что я безбожник, но теперь мне почему-то кажется иногда, что это твои молитвы помогли мне выжить… прости меня, мама. Я служил Родине и не смог прийти на твои похороны… теперь оказалось, что все то, ради чего я воевал и сидел в плену, – ошибка. Чудовищный Большевистский Эксперимент. Тупиковая Ветвь Исторического Развития… В центре Москвы за доллары скупают наши ордена… какие-то уроды запросто продают русских женщин в рабство за границу… по улицам разъезжают бандиты… Прости меня и ты, отец. Может быть, даже хорошо, что ты не дожил до Этого. Ты бы не смог спокойно смотреть, как подонки торгуют орденами Героев. Ты всегда говорил мне, что превыше всего – честь офицера. Я видел офицеров, которые лезут на штурм банка. Их бьют дубинками, но они все равно лезут… за этими самыми долларами. Я не осуждаю их. Я понимаю, что у них семьи, дети… Но я не уверен, что смогу продолжать службу в армии, в которой служат такие офицеры. Порой мне кажется, что люди на улице смотрят на меня и думают: он тоже из этих… прости меня, отец.

Я не знаю, в чем я виноват, но знаю точно: я – виноват… Простите меня.

Гурон сидел, задумавшись. Щебетали птицы, припекало солнце. Мимо Гурона, по разбитой, в ухабах, дороге, проехал похоронный автобус. Вслед за ним ехал черный «мерседес», потом вереница машин, почти сплошь – «девятки» с тонированными стеклами, некоторые – без номеров. Замыкал кортеж еще один автобус. Гурон проводил их взглядом. Процессия проехала метров тридцать, остановилась возле свежевырытой могилы. Из автомобилей неторопливо выбрались молодые мужчины – крепкие, коротко стриженные, в черных костюмах. И женщины в черных платьях. Выбрался поп в рясе. Из замыкающего автобуса высыпали человек десять военных музыкантов с инструментами. Из первого автобуса вынесли гроб – даже на вид очень дорогой, с массивными бронзовыми ручками. Четверо мужчин понесли его к могиле. Все четверо были неуловимо похожи друг на друга. Гурон даже подумал сначала: братья. Потом понял: нет, сходство в другом. И не братья они – братва… парни с горячего асфальта. Он сделал глоток водки и выкурил сигарету. Встал, прошептал: до свиданья, – и медленно двинулся к выходу.