Остров

Майор аккуратно вскрыл конверт и вытряхнул на стол сложенный вдвое лист бумаги. Двое новеньких внимательно следили за каждым движением майора. Малофеев развернул лист, прочитал короткий текст. Потом поднял глаза на новеньких и сказал:

– А ну-ка сходите покурите.

Они синхронно поднялись и вышли. Майор Малофеев еще раз перечитал текст, скомкал в сильной кисти бумагу и произнес два слова. Слова были такие: «Во бля!»

Малофеев выкурил сигарету и вызвал зама. Показал бумагу. Зам прочитал, помолчал и сказал:

– Двести восемьдесят семь рыл… не, вру. Ночью один помер – двести восемьдесят шесть… За трое суток?

Малофеев взял сигарету, прикурил. Потом поджег скомканный приказ. Он сидел, курил и смотрел, как огонь пожирает бумагу, а бумага судорожно корчится, скукоживается… Зам осторожно спросил:

– А… как?

– Как-как? Каком кверху.

Зам вздохнул, ничего не сказал. Спустя полминуты произнес:

– А кто делать-то будет, Олег Владимирович?

– Прикажу тебе – и ты будешь… Слабо?

Зам снова ничего не сказал, а Малофеев потушил сигарету, ответил:

– Ты вот что… Ты позови-ка сюда новенького. Ну, этого – литовца.

– Маскявичуса?

– Его!

– А чего?

– Чего, чего… Я на него посмотрел сегодня – думаю: этот сможет. Глаза у него…

– Чего глаза?

– Как из морга глаза… Короче, зови.

Зам поднялся и вышел. Спустя три минуты вернулся с Маскявичусом.

В тот день секретные приказы получили начальники еще семнадцати тюрем особого назначения. Шестнадцать из них произнесли «Во бля!» или нечто похожее, а один оживленно потер руки.

Когда стемнело, заключенных стали поднимать из трюмов. Вертухай выкликал: «Гондон! С вещами на выход…», «Сучий потрох! С вещами на выход…», «Бледный…», «Гондон второй…» Он выкликал, и спустя минуту или две из трюма появлялась голова, замотанная в какое-то тряпье. Потом – плечи, укрытые тряпьем. Концом ствола вертухай показывал в корму: туда иди. Некоторые спрашивали: куда меня? – Куда-куда? На этап. Переводят тебя… Громко тарахтел дизель, и вертухаю приходилось повышать голос. Пошатываясь, люди, лишенные даже имени, брели в корму, несли свои пожитки.

А там, за надстройкой, их уже ждали. Выпускник спецшколы «Надежда» Витаутас Маскявичус бил по голове ножкой от кухонного стола. Человек падал. Русский сержант из-под Рязани проволокой привязывал ему к ноге кусок загодя нарубленной якорной цепи. После этого тело переваливали через борт, и оно падало в шаланду, причаленную под кормой. Малофеев страховал с пистолетом в руке.

На первых пятнадцать человек у них ушел час. Потом наполненная шаланда отвалила, увозя свой страшный груз. Палачи перекуривали, отдыхали, пили водку из личных запасов Малафеева. Рязанский сержант – тоже выпускник «Надежды» – быстро захмелел и даже начал напевать «Девочку Надю» – неофициальный гимн спецшколы «Надежда»:

Ай, девачка Надя, Чиво тибе нада? Ничиво ни нада, Кроме шикалада. Потом шаланда вернулась… Продолжили… Потом Маскявичус сломал ножку. Ему дали замену – стальной уголок, но он очень сожалел о той ножке: хороший был инструмент, удобный, как раз по руке…

В ту ночь во всех тюрьмах особого назначения шли массовые убийства. Обыкновенно расстреливали, хотя кое-где применяли и более экзотические «технологии» – в тюрьме «Ромашка» Ростовской области заключенных сбрасывали в старую шахту, а в «Заливе-2» на Белом море топили живьем. Так или иначе, тюрьмы «расчищали» под новых постояльцев. Торопились – на все про все было отпущено трое суток.

…Ай, девачка Надя, чиво тибе нада?

* * *

Стояла глубокая ночь, светила луна. «Газель» болталась по ухабам разбитой дороги. В салоне молчали. Монахов было трое, с ними послушник. Когда отъехали от монастыря километров на двадцать, остановились. Настоятель заглушил двигатель, обратился к братии:

– Отныне, братья, мы беглые преступники, пособники террористов. Удел наш – лагеря и смерть неизбежная. – Настоятель умолк. Он помолчал несколько секунд и продолжил: – Не смерть страшна. Страшно сломаться под пытками, стать предателем. Посему здесь нам оставаться нельзя. Предлагаю, братья, идти на восток. Дойдем до свободной страны на Урале – спасены.

Инок Герасим прошептал:

– Господи, помилуй. Да не дойти нам туда. Настоятель сказал ему:

– Никого, братья, не неволю… Каждый сам свой путь выбирает.

Герасим покачал головой:

– Ой, не надо было кровь проливать, отец Михаил. Оно бы и обошлось.

Настоятель помолчал, потом протянул Герасиму постановление, изъятое у Хусаинова:

– Прочитай вот это.

– А что такое?

– Ты читай, читай. Вслух читай.

Герасим поправил очки, взял бумагу. Поднес к окну, к голубоватому лунному свету и вслух прочитал. Стало тихо. Настоятель сказал:

– Вот так. А то: «Не надо было кровь проливать». Другой монах, Егорий, сказал:

– Монах в России не только инок смиренный, но и воин. Так издавна повелось.

Герасим возразил:

– Тебе, Егорий, что? Ты человек военный. А я… – Герасим не договорил, вздохнул. Потом произнес: – Нет, не пойду я с вами, братья.

Настоятель спросил у послушника:

– Ну а ты что скажешь, Павел?

Павел был молод – двадцать лет всего, борода, считай, не растет. Он твердо сказал:

– Я с вами.

Монахи отвезли Герасима к сестре – она неподалеку жила. Простились, сами поехали дальше, на Кондопогу. Жил там в окрестностях надежный человек, у которого можно было укрыться на первое время. Миновав город, утопили «Газель» в одном из бесчисленных карельских озер, благо льда не было. Пришли к человеку. Он без колебаний принял. Той же ночью отслужили панихиду по павшим воинам.

Потом настоятель сказал:

– С этого момента переходим на нелегальное положение. А коли живем в миру, значит и обращаемся друг к другу по-мирскому. Ну, Павла как звали Павлом, так и зовем. Инок Егорий у нас Глеб по паспорту. А меня, Павел, зовут теперь Михаил Андреевич. Ты можешь называть дядя Миша.

Глеб подмигнул Пашке:

– А в полку звали Мастер. Пашка спросил:

– А почему Мастер?

– А это, Пашенька, – ответил Глеб, – я тебе потом расскажу.

Монахи сбрили бороды и переоделись в цивильное платье. Как выразился Глеб – «по гражданке». Сели сочинять «легенды»… Начиналась другая жизнь.

* * *

Прошло два дня, как группа «гёзов» укрылась в лепрозории.

А дни уже сделались короткие. Утренние сумерки, гнетущие, как похмелье, медленно превращались в мутный, пасмурный день и плавно перетекали в сумерки вечерние. Время в лепрозории тянулось медленно. Все вместе: ноябрьская погода, сомнительная «архитектура» за заколоченным досками окном и сама по себе страшная репутация заведения – бодрости не способствовали. Для человека, слабого духом, это могло стать тяжелым испытанием. Для человека, который избрал путь подпольщика, на протяжении многих месяцев рисковал ежедневно, жил на нелегальном положении, терял своих товарищей – здесь было не то чтобы хорошо, но вполне приемлемо. По крайней мере сравнительно безопасно.