Обрученные

— Кое-что, — отвечает Кай, и в глазах его пляшут лукавые огоньки. — Не беспокойся о цене.

— Твой артефакт?

— Не волнуйся. Я не отдал ни его, ни наши стихи. Но, Кассия, если тебе когда-нибудь понадобятся эти архивисты, они ничего не знают о твоем стихотворении. Я спросил, сколько у них есть произведений Дилана Томаса, и оказалось, что у них есть совсем немного. Стихотворение «В мой день рожденья…» и рассказ. И все.

— Если мне понадобится что?

— Продать что-нибудь, — отвечает он осторожно. — У архивистов есть информация, связи. Ты можешь продиктовать им одно из стихотворений, которые тебе дал твой дедушка. — Он хмурится. — Хотя доказать подлинность тебе будет трудно, поскольку нет оригинала, я думаю, что-нибудь за него дадут.

— Мне было бы страшно вступать в сделку с такими людьми, — говорю я и тут же жалею, что сказала: не хочется, чтобы Кай считал меня трусихой.

— Они не такие плохие, — успокаивает он меня. — Пойми, они не хуже и не лучше других, например чиновников. С ними просто надо быть осторожной, как и со всеми остальными.

— Где мне найти их? — спрашиваю я, напуганная его мыслью, что они могут мне понадобиться. Почему он думает, что мне нужно знать, как продать наше стихотворение?

— В Музее, — отвечает он. — Иди в цокольный этаж и встань перед выставкой «Славная история Провинции Ориа». Туда больше никто не ходит. Если ты простоишь достаточно долго, кто-нибудь обязательно спросит, не рассказать ли подробнее об этой истории. Скажи «да». Они поймут, что ты хочешь вступить в контакт с архивистом.

— Откуда ты это знаешь? — спрашиваю я, удивляясь тому, как много ему известно путей выживания.

Он отрицательно качает головой:

— Лучше не рассказывать.

— А если туда придет кто-то, кто действительно интересуется историей?

Кай смеется:

— Таких людей еще не было, Кассия. Здесь никто не интересуется прошлым.

Мы спешим вперед, сквозь ветки наши руки встречаются. Кай напевает мелодию одной из Ста песен, которую мы когда-то слушали вместе.

— Я люблю эту мелодию, — говорю я, и он кивает. — У певицы такой красивый голос.

— Если бы только он был настоящий, — говорит он.

—Что ты имеешь в виду? — спрашиваю я.

Он смотрит на меня удивленно:

— Ее голос. Он не настоящий. Он искусственный. Совершенный голос. Как и все голоса, во всех Песнях. Разве ты не знала об этом?

Я недоверчиво качаю головой:

— Это неправда. Когда она поет, я слышу ее дыхание.

— Это часть обмана. — Его взгляд становится отстраненным, словно он вспоминает о чем-то. — Они знают, что мы любим, чтобы песни звучали как настоящие. Любим слышать дыхание.

— Откуда ты знаешь?

— Я слышал, как поют люди, — отвечает он.

— Я тоже слышала, в школе. И отец пел мне.

— Нет, — говорит он. — Я имею в виду громкое пение. Когда люди поют так громко, как могут. Когда бы им ни захотелось. Я слышал, как люди поют по-настоящему, но не здесь. Но даже самый красивый голос в мире никогда и нигде не звучал так совершенно, как тот голос в мюзик-холле.

На какую-то долю секунды я воображаю его дома, в том пейзаже, который он нарисовал для меня, слушающего другие песни. Кай смотрит на солнце, которое светит на нас сверху, сквозь деревья. Он определяет время; я заметила, что он верит солнцу больше, чем часам. Когда он стоит так, прикрыв одной рукой глаза от солнца, мне приходит на ум другая строка из стихотворения Томаса:

«Дикие люди, которые поймали солнце в полете и воспели его…»

Мне хотелось бы услышать, как поет Кай.

Он достает из кармана стихотворение, которое подарил мне на день рождения:

— Ты уже запомнила его наизусть?

Я понимаю, о чем он. Пришло время уничтожить стихи. Опасно хранить их так долго.

— Да, — отвечаю я. — Но дай мне взглянуть на него еще разок. — Перечитываю его и смотрю на Кая. — Это стихотворение не так грустно уничтожать, — говорю я ему и напоминаю себе: — Есть люди, которые его знают. Оно будет существовать где-то еще.

Он кивает мне.

— Хочешь, чтобы я сожгла его дома?

— Я думал, мы можем оставить его здесь. Зароем в землю.

Вспоминаю, как мы с Ксандером сажали цветы. Но у этих воспоминаний нет ничего общего со стихотворением. Оно отпечатано на чистой бумаге Музея. Мы знаем имя автора. Правда, о нем мы не знаем ничего. Какой смысл вложил он в это стихотворение? О чем думал, когда писал слова? Как он их писал? Это было так давно, существовали ли тогда скрайбы? Из Ста уроков истории я этого не помню. Или он писал руками, как Кай? Знал ли поэт, как ему повезло сочинить такие прекрасные стихи и иметь место, где их можно спокойно хранить?

Кай протягивает руку к листку.

— Подожди, — говорю я, — давай не будем его всё зарывать. — Я протягиваю руку за листком, и он отдает его мне, разгладив на моей ладони. Это не длинная поэма — оно маленькое, одна строфа. Начинаю осторожно тянуть и отрываю строку о птицах:

«Мой день рожденья начался с того, что водяные птицы…»

Я рву эту полоску бумаги с буквами до тех пор, пока она не распадается на тонкие и легкие клочки. Тогда я пускаю их по ветру, и какое-то время они свободно летят. Они слишком малы, чтобы уследить за всеми, но одна мягко опускается на ветку около меня. Может быть, какая-нибудь птица использует ее для постройки гнезда, спрячет где-нибудь на себе, как я прятала другое стихотворение Томаса.

Да, теперь мы знаем этого поэта, думаю я, пока мы с Каем закапываем оставшийся текст. Мы знаем его через его слова. И когда-нибудь мне придется поделиться стихами. Я это знаю.

И когда-нибудь мне придется рассказать Ксандеру о том, что происходит здесь, на холме.

Но не сейчас. Раньше я сожгла стихи, чтобы избежать опасности. Теперь я не могу этого сделать. Поэзия — рядом с нами в моменты наших встреч. Она охраняет эти встречи. Она защищает нас. Всех нас.

— Расскажи мне о своем Банкете обручения, просит Кай в другой раз.

Он хочет, чтобы я рассказала ему о Ксандере?

— Не о Ксандере, — уточняет он, читая мои мысли с улыбкой, которую я так люблю. Даже теперь, когда он улыбается гораздо чаще, я без ума от его улыбки. Иногда, когда он улыбается, я протягиваю руку и дотрагиваюсь до его губ. Я и сейчас это делаю, чувствуя, как они двигаются, пока он произносит: — О тебе.