И хотя мне стыдно за себя, я беру кость и держу ее в зубах. Кай должен быть в безопасности, это самое главное.

Я не принимаю зеленую таблетку. Пока я сильнее, чем они. Но не настолько сильна, чтобы сжечь последнюю часть истории Кая до того, как прочту ее. Часть, которую он вложил мне в руку, когда мы шли через лес, спускаясь с холма. «Этот кусок последний, — говорю я себе. — Больше я читать не буду. Только этот».

Это первый цветной рисунок из тех, которые он мне давал. Салфетка сложена пополам, изображая две жизни — двух мальчиков, младшего и старшего. Справа — низко на небе красное солнце. Младший Кай опускает на землю два слова: «отец» и «мать», Они исчезают с рисунка. Они остались позади, но занимают так много места в его памяти, что их незачем рисовать снова. Он смотрит наверх, на старшего Кая, тянется к нему.

Их было слишком тяжело нести, и я оставил их позади себя и ушел для новой жизни, на новом месте, но никто не забыл, каким я был. Я не забыл, и те, кто следит за мной, не забыли; они следили за мной годами, следят и поныне.

У старшего Кая руки в наручниках вытянуты вперед. Он идет, а по бокам идут чиновники. Его руки почему-то красные. Я не знаю, то ли он хотел показать, что они стали такими из-за его теперешней работы, то ли имел в виду что-нибудь другое. Может быть, это кровь его родителей осталась на его руках с тех давних лет, хотя не он убил их.

У чиновников тоже красные руки. Одну из чиновниц я узнаю. Он изобразил сходство несколькими штрихами.

Это моя чиновница. Она приходила и за ним тоже.

 ГЛАВА 23

На следующее утро я просыпаюсь от дикого, пронзительного крика. Я выпрыгиваю из кровати, им ходу отдирая от кожи липкие датчики.

— Брэм! — кричу я.

Его комната пуста.

Бегу через холл в комнату родителей. Мама вчера вечером вернулась из командировки. Они должны быть дома. Но в их комнате тоже никого нет, и по всему видно, что ее покинули в спешке. Простыни смяты, одеяло на полу. Бегу обратно. Давно я не видела постель родителей неубранной, и, несмотря им страх, интимность этих смятых простыней привлекает мое внимание.

— Кассия? — слышу мамин голос.

— Где ты? — зову я в панике, поворачиваясь в иные стороны.

Она бежит ко мне через холл. На ней ночная рубашка, ее длинные светлые волосы летят вслед за ней, и вся она кажется какой-то неземной до тех пор, пока ее сильные руки не заключают меня в объятия.

— Что случилось? — спрашивает она меня. — Ты в порядке?

— Кто-то кричит, — отвечаю я, оглядываясь в поисках источника крика, и тут же в добавление к истошному крику слышу еще один звук: удар металла по дереву.

— Это не крик, — говорит мама печально. — Это пилы. Они спиливают клены.

Я кидаюсь на крыльцо, где уже стоят отец и Брэм. Многие жители городка тоже вышли из своих домов; как и мы, в ночных рубашках и пижамах. Этот интимный момент так шокирует меня, что я невольно делаю шаг назад. Я не могу вспомнить, чтобы я видела стольких своих соседей в такой одежде когда-нибудь.

Или нет, видела. Когда Патрик Макхэм после смерти сына вышел на улицу в ночном белье и бегал по ней в таком виде туда и обратно, а отец Ксандера, мистер Кэрроу, подошел к нему и увел домой.

Пила вонзается в ствол нашего клена так легко, что сначала кажется — ничего не происходит, кроме ее визга. Дерево еще стоит, будто оно в порядке, но оно уже мертво. Минута — и оно падает.

— Зачем? — спрашиваю у мамы.

Но она не отвечает, и тогда отец, обняв ее одной рукой, объясняет:

— С кленами слишком много проблем. Упавшие осенью листья выглядят неопрятно. Кроме того, клены растут неравномерно. Например, у нас он слишком большой, у Эми — слишком маленький. Некоторые из них болеют. Так что их все придется срубить.

Я смотрю на наше дерево. Его листья еще поворачиваются к солнцу, еще готовы впитать в себя его свет. Они еще не знают, что умерли. Наш двор выглядит по-другому без этого высокого клена, стоявшего перед домом. Все предметы кажутся меньше.

Смотрю вдаль на двор Эми. Он, в отличие от нашего, не очень изменился, когда не стало их унылого маленького клена. Он всегда был низеньким и Чахлым, с небольшой кучкой листьев на вершине.

— Эми не так грустно, как нам, — говорю я. — Ее деревце — не такая большая потеря.

— Нам всем грустно, — возражает мама с горечью в голосе.

Прошлой ночью я не могла заснуть и приникла стене — послушать, о чем разговаривают родители. Они говорили тихо, и я не могла расслышать многих слов. Мамин голос звучал печально и устало. В конце концов, я перестала прислушиваться и забралась обратно в постель.

Сейчас мама кажется сердитой, стоя перед домом со скрещенными на груди руками.

Спилив наше дерево, рабочие с пилами в руках ринулись к другим домам. Эта часть работы была легкой. Корчевать пни с корнями будет труднее.

Отец стоит, обняв маму. Он не так любит деревья, как она. Но он любит другие вещи, которые тоже были уничтожены, и он ее понимает. Мама любит растения; папа — историю вещей. И они любят друг друга.

А я люблю их обоих.

Нарушив правила, я причиню боль не только себе, Каю и Ксандеру. Я раню всех, кого люблю.

— Это предупреждение, — произносит мама почти беззвучно.

— Но я ничего плохого не сделал! — восклицает Брэм. — Я даже в школу уже давно не опаздывал.

— Это предупреждение не тебе, — объясняет мама, — а кое-кому другому.

Отец кладет руки маме на плечи и смотрит ни нее так, будто они здесь одни.

— Молли, клянусь, я не делал ничего предосудительного…

Тут я открываю рот, чтобы сказать о том, что :это я во всем виновата. Но прежде чем отец договорил, а я начала, говорит мама:

— Это предупреждение мне.

Поворачивается и уходит в дом, прикрыв рукой глаза. Я смотрю на нее, и чувство вины пронзает меня, как пила — дерево.

Я не думаю, что это предупреждение маме.

Если бы чиновники могли видеть мои сны, вчерашний сон их бы обрадовал. Конец истории Кая и сожгла в печи, но последний рисунок стоял у меня перед глазами. Красное солнце застыло низко в небе, когда за Каем пришли чиновники.