Облачный атлас



– Эй! Есть там кто? – Шипение статики. – У нас здесь проблема! Слышит нас кто‑нибудь?

Луиза и старик, прислушиваясь, искоса поглядывают друг на друга.

Ответа нет. Только смутные подводные шумы.

Луиза обследует потолок.

– Должен быть аварийный люк… – Его нет. Она сдирает ковер – стальной пол. – Наверное, только в фильмах.

– Вы по‑прежнему рады, – спрашивает старик, – что эпоха рыцарства еще не умерла?

Луизе удается слегка улыбнуться:

– Мы можем здесь на какое‑то время задержаться. В прошлом месяце отключение длилось семь часов.

«Ладно, по крайней мере, я не заточена здесь с психопатом, клаустрофобом или Ричардом Гангой».

 

4

 

Часом позже Руфус Сиксмит сидит в углу лифта, опираясь спиною на стены и утирая лоб носовым платком.

– В шестьдесят седьмом я выписывал «Иллюстрейтид плэнет» ради репортажей вашего отца из Вьетнама. Лестер Рей был одним из четырех‑пяти журналистов, понимавших азиатский взгляд на войну. Мне очень хотелось бы узнать, как полицейский стал одним из лучших корреспондентов своего поколения.

– Ну, если вам интересно… – Эта история шлифуется при каждом новом пересказе. – Отец поступил в полицию Буэнас‑Йербаса как раз за несколько недель до Пёрл‑Харбора, почему и провел войну здесь, а не на Тихом океане, как его брат Хоуи, которого разорвала в клочья японская противопехотная мина, когда он играл в пляжный волейбол на Соломоновых островах. Довольно скоро стало ясно, что папа относится к Десятому участку, и там‑то он со службой закону и покончил. Такой участок существует в каждом городе страны – это что‑то вроде загона, куда переводят всех честных полицейских, которые не берут взяток и ни на что не закрывают глаза. Так или иначе, в ночь после победы над Японией весь Буэнас‑Йербас был одной сплошной вечеринкой, и, как вы понимаете, полиция была сильно рассредоточена. Отец принял вызов, сообщавший об ограблении на причале Сильваплана – это было что‑то вроде ничейной земли между Десятым участком, Управлением порта Буэнас‑Йербаса и участком Спинозы. Папа и его напарник, которого звали Нат Уэйкфилд, поехали посмотреть, в чем дело. Они остановились между парой грузовых контейнеров, заглушили двигатель, двинулись дальше пешком и увидели около, может быть, двух дюжин человек, грузивших ящики в бронированный грузовик. Свет был тусклым, но те люди явно не были докерами, и военной формы на них не было. Уэйкфилд сказал отцу пойти и радировать о поддержке.

Как раз в тот момент, когда папа добрался до рации, поступает вызов, мол, первоначальный приказ расследовать ограбление отменяется. Папа докладывает о том, что видел, но приказ об отмене повторяется, так что он бежит обратно к складу и видит, как его партнер, прикурив у одного из тех людей, получает шесть пуль в спину. Каким‑то образом папа сохраняет самообладание, бросается к патрульной машине и успевает передать «код восемь» – сигнал бедствия, – прежде чем машина начинает содрогаться под пулями. Он окружен со всех сторон, кроме дока, так что ныряет через парапет в коктейль из мазута, мусора, стоков и морской воды. Он проплывает под причалом – в те дни причал Сильваплана был стальной конструкцией, похожей на гигантскую эспланаду, а не бетонным полуостровом, как сегодня, – и влезает по служебной лестнице, весь мокрый, в одном ботинке, с недействующим револьвером.

Все, что он может, так это наблюдать, что те люди как раз заканчивают погрузку, когда на сцене появляется пара патрульных машин из участка Спинозы. Прежде чем отец успевает обежать вокруг двора, чтобы предупредить офицеров, разражается безнадежно неравная перестрелка – бандиты расстреливают обе патрульные машины из автоматов. Грузовик трогается, бандиты прыгают в него, выезжают, и через задний борт вылетают две ручные гранаты. Намеревались ли они кого‑то убить, искалечить или просто остудить героизм, кто знает? Только одна из гранат разорвалась рядом с отцом и превратила его в живую подушечку для игл. Он пришел в себя через два дня, в госпитале, без левого глаза. В газетах этот инцидент описывали как случайную вылазку банды воров, которым повезло. В Десятом участке считали, что некий синдикат, на протяжении всей войны откачивавший оружие, решил поменять место хранения своих припасов, поскольку война закончилась и учет должен был сделаться строже. Тогда настаивали на более тщательном расследовании этой стрельбы на причале – в сорок пятом трое мертвых копов что‑то да значили, – но администрация мэра такому расследованию воспрепятствовала. Выводы делайте сами. Отец их сделал, и они лишили его веры в усиление законности. Когда, восемью месяцами позже, он выписался из госпиталя, то по переписке закончил уже курсы журналистики.

– Не было бы счастья… – сказал Сиксмит.

– Остальное вы, наверное, знаете. Освещал события в Корее для «Иллюстрейтид плэнет», потом стал представителем «Вест‑кост геральд» в Латинской Америке. Отправился во Вьетнам, чтобы писать о сражении при Ап‑Баке, и оставался в Сайгоне вплоть до первого своего коллапса, который случился в марте. Это просто чудо, что брак моих родителей продлился столько лет, – знаете, самое долгое время, что я провела с ним вместе, приходится на апрель – июль этого года, когда он лежал в хосписе. – Луиза спокойна. – Мне, Руфус, хронически его недостает. Все время забываю, что он умер. Все время думаю, что он отправился куда‑то по заданию и на днях прилетит обратно.

– Должно быть, он гордился тем, что вы пошли по его стопам.

– Увы, Луиза Рей – это не Лестер Рей. Я растратила годы на бунтарство, я изображала из себя поэтессу и работала в книжной лавке на Энгельс‑стрит. Позерство мое никого не убеждало, мои стихи оказались «настолько лишены содержания, что их даже не назвать плохими», – так сказал Лоренс Ферлингетти, – а книжная лавка разорилась. Так что до сих пор я всего лишь веду колонку в журнале. – Луиза трет свои усталые глаза, вспоминая прощальный залп Ричарда Ганги. – Никаких материалов из горячих точек и премий за них. Питала большие надежды, когда поступила в «Подзорную трубу», но ехидные сплетни о вечеринках со знаменитостями – это наивысшее, чего я пока достигла на отцовском поприще.

– Да, но эти ехидные сплетни хорошо изложены?

– Эти ехидные сплетни изложены отлично.

– Что ж, тогда пока еще рано стенать о даром растраченной жизни. Простите, что я похваляюсь своей опытностью, но у вас и понятия нет о том, что представляет собой даром растраченная жизнь.

 

5

 

– Хичкок любит быть в центре внимания, – говорит Луиза, которую теперь все больше беспокоит мочевой пузырь, – но терпеть не может давать интервью. Он не ответил на мои вопросы, потому что как следует их не расслышал. Его лучшие фильмы, сказал он, похожи на вагончики, несущиеся по американским горкам: тем, кто в них едет, страшно до потери пульса, но под конец они выходят наружу, хихикая и стремясь проехаться снова. Я заявила великому и ужасному, что ключом интереса к вымышленным ужасам является их изоляция или сдерживание: пока мотель «Бейтс» отсечен от нашего мира, нас тянет заглянуть внутрь, словно в огражденное стеклом обиталище скорпиона. Но фильм, показывающий, что весь мир и есть мотель «Бейтс», это… что‑то вроде Бухенвальда, антиутопии, депрессии. Мы готовы опустить кончики пальцев в хищную, безнравственную, обезбоженную вселенную – но только кончики пальцев, не более того. Хичкок на это ответил так, – Луиза перевоплощается, что удается ей выше среднего, – «Я голливудский режиссер, юная леди, а не Дельфийский оракул». Я спросила, почему в его фильмах никогда не увидишь Буэнас‑Йербаса. Хичкок ответил: «Этот город сочетает в себе худшие черты Сан‑Франциско с худшими чертами Лос‑Анджелеса. Буэнас‑Йербас – это город, выпадающий из пространства». Он все время сыпал подобными остротами, обращаясь не ко мне, а к потомству, чтобы когда‑нибудь на званом обеде будущего можно было сказать: «Это, знаете ли, одно из высказываний Хичкока!»






Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40

Комментариев нет

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *