— Здесь вам не имперская земля — здесь у нас народ не трусливый и все всегда по закону делает. Ну а кто не делает, того мы… Пошевеливайтесь, беременные слизни: мой ужин стынет! Я, если холодное ем, злюсь очень, а когда я злюсь, то нехорош делаюсь. Так что не стой с разинутым ртом!

Глава 2 ОТ ПЕРЕМЕНЫ КУТУЗОК КОЕ-ЧТО МЕНЯЕТСЯ

На Земле мне доводилось много на чем покататься: на сверкающих «мерседесах» и ржавых «копейках»; на грузовиках и велосипедах; на реактивных самолетах и старом вертолете; и даже на дорогой яхте. Здешняя цивилизация до машин еще не додумалась: натирал зад о седло, раскачиваясь верхом на дорогом боевом коне; отлеживал спину на жердевом тележном дне; на бревне сухом одиссею неслабую совершил по морю — тоже своего рода транспорт.

Я видел залитые светом мегаполисы Земли и ее теплые моря с пальмами по берегам; здешние лесные поляны, окруженные смертью, и реки, окруженные тем же самым. Сегодня я впервые увидел город чужого мира. У меня не было «мерседеса» или боевого коня, а продвижение по узким сумрачным улочкам менее всего походило на парад триумфатора. Тележку тянули два палача — в честь торжественного случая оба позабыли про игру в молчанку и матерились столь профессионально, что, окажись здесь Тук, — покраснеет. Запах от повозки шел специфический — он не оставлял простора для размышлений об ее основном предназначении. Почетный эскорт в количестве трех низкорослых солдат лениво переругивался с прохожими, ничем более не мешая им метко в меня плеваться.

Похоже, весь город собрался «оказать честь» презренному колоднику — народу было на удивление много. Будь это настоящий мегаполис — не удивился бы. Но где в этих двух- и трехэтажных серых домишках столько размещается? Или мы на самой оживленной улице, что, учитывая ее убогость — вряд ли; или со всех окраин ради меня сбежались. Скорее все же последнее — проезд столь узкий, что крыши почти смыкаются, скрывая мостовую от солнца: не похоже на центральный проспект.

Тележку трясло немилосердно — видимо, под колесами неровная брусчатка. Клясться в этом не могу — лежу на спине, и подвижность сильно ограничена парочкой досок, меж которых просунуты руки и голова. Те самые колодки — простенькая конструкция, но на удивление эффективная: даже с ногами в побег не уйдешь, а уж без них…

С ногами совсем плохо — инквизиторские палачи позвенели цепями, почесали затылки и отказались от идеи использовать кандалы. Да и без них понимаю: от танцев пока что придется отказаться. Зато почти не болят… только ноют противно и одеревенели.

Остановились. Палачи и солдаты хором заругались на кого-то, требуя немедленно открыть ворота. В ответ их обматерили не менее профессионально и, судя по звукам, все же завозились с запором.

Особо обнаглевшие зеваки воспользовались сумятицей и подобрались поближе. Склонилась пара рож — одна сочно плюнула в лицо, вторая горячо прошептала в ухо:

— Крепись, брат! Не поддавайся псам смертных! Черный владыка уже рядом — Ортар вот-вот падет! Недолго нам терпеть осталось!

Что он несет? Или у меня бред начинается?

Опомнившиеся солдаты прекратили перебранку, матом и древками копий отогнали народ. С противным скрипом раскрылись невидимые из моего положения ворота, тележка медленно развернулась, чуть проехала, остановилась.

— Что за принца в золоченой карете вы притащили?! — Опять незнакомый голос.

— Приказ его милости барона Каркуса. — А это уже голос моего палача. — Приказано к вам его привезти, запереть к колодникам в камеру.

Тот же незнакомый голос высказал в адрес барона Каркуса длинное критическое замечание, из которого в порядочном обществе допустимо произносить лишь точку в конце предложения. Палач в долгу не остался — ответил столь же брутально, после чего разгорелась очередная перепалка. Здешние хозяева наотрез отказывались принимать меня на ночь глядя, а подручные инквизитора, мягко говоря, не горели желанием тащить назад.

Пока они препирались, я впал в полудремотное состояние: боль опять накатила, да и устал что-то. Хотелось лежать и лежать на мягком тележном дне и не задумываться о материальных причинах этой подозрительно липкой мягкости.

В себя пришел, когда меня начали выгружать. Парочка палачей без тени нежности ухватила за колодку, потащила меня по брусчатому двору. Ноги при этом волочились по камням, и я мог легко сосчитать все булыжники по вспышкам нестерпимой боли. На мои стоны и крики внимания обращали не больше, чем на чириканье вездесущих воробьев, и лишь за дверью в сумрачном коридоре один из палачей почему-то начал возмущаться по поводу моих деревянных «наручников».

Несмотря на оглушающую боль, едва не ввергнувшую меня в очередное затяжное забытье, я понял, что возмущаются отнюдь не по причине внезапно пробудившегося гуманизма. Просто колодки — подотчетное имущество, и он намеревался утащить их с собой. Хозяева здешней каталажки, наоборот, стремились их замутить и наверняка впоследствии использовать для личных садистских надобностей. В ходе разбирательства меня вообще на пол бросили, ничуть не озаботившись сбережением переломанных ног.

От боли я на некоторое время выпал из реальности и вернулся, когда колодки уже сняли. Чей-то сварливый голос заканючил:

— И что нам с ним теперь делать?

Палачи, уже убираясь, в крайне нетактичной форме предложили обладателю сварливого голоса вступить со мной в противоестественную связь. К счастью, он оказался не настолько морально испорченным: выругался напоследок, вздохнул, позвал кого-то невидимого:

— Колодки не тащи — не поставим мы его. Помрет до утра, если опираться на раздробленные ноги придется. А спрос с нас будет — до смерти доводить указаний не давалось. Так что доставай ручные кандалы — и к стене его приковывай, к колоднику.

— Так там кольца уж лет двести не трогали — проржавели небось совсем, — издалека отозвался очередной незнакомец. — Колодные кольца на потолке — там посуше: может, к ним его?

— Сбежит он, что ли?! Ты на ноги его взгляни — пальцами назад смотрят. На колодных цепях сесть не сможет — коротки они. Хочешь — сам наращивай, время трать. Только я бы плюнул — никуда он отсюда не денется. Да и стенные кольца на совесть сделаны: их и здоровый не вытащит.

В коридоре посветлело, кто-то плечистый, бородатый нагнулся, подсветил факелом, цокнул языком:

— Ноги его собаки теперь жрать побоятся. Это где ж его так приголубили?

— В старом поповском подвале обули чуток не по размеру. Давай кандалы тащи, а то до ночи провозимся. Пиво ждать не может — забыл, что ли?

— Я про такое никогда не забываю. Волоките его, я мигом сейчас обернусь.

Опять тащат по полу, опять боль, хрипы в истерзанных легких вместо криков и сухая резь в глазах — слезы уже не льются.