В коридоре шум. Что это? Неужели время вышло? Убивать будут? Печально — я сейчас ни на что не годен.

— А почему ты один?

Похоже на голос одного из стражников — того, что в дверях встречал.

— А не знаю — не дали никого сегодня.

Этот голос впервые слышу.

— Одному не положено на ночь оставаться.

— Ну так оставайся — вместе будем.

— Губы закатай на их законное место. Меня пиво уже истомилось ждать. Так что сиди тут сам — завидуй.

— Я свое еще наверстаю. — Ох и голос у этого гада: противный, скрипучий, дребезжащий. — Сидельцев сегодня много?

— У недоимщиков аж шестеро сидят. Тихие они, но, если начнут в дверь ломиться, не слушай ничего. Утром обходчик пусть сам челобитные принимает — его для того и поставили. В левом тупике бесноватый. Простой бесноватый: священники сказали, что он не по их части, — просто головой тронулся. Били его крепко и у них, и до них, и у нас, да и закован по рукам и ногам — не шевелится. А может, сдох уже — по голове ему хорошо наваляли. Хотя живучие они, должен оклематься… Будет опять орать — пускай орет.

— Вдруг и вправду сдох — так выносить надо, пока не завонял.

— А ты пойди к нему и проверь. Он, говорят, когда вязали, мужику руку отгрыз по локоть.

— Да иди ты! Вот сам и проверяй.

— Ха! А оно мне зачем надо?! В общую камеру тоже не заглядывай — там разбойных ребят набили под самый потолок. На западной дороге целую шайку повязали — добаловалось ворье. В трактире упились, что на Сорочьем перекрестке, а кто-то страже донес, ну и взяли их разморенными. Работы палачу теперь на неделю — там небось половине надо ноздри рвать, а остальным пальцы резать или руки рубить. Да и подвесить поближе к небесам не мешает некоторых. Следи за ними в оба: сволота там еще та — один хитрозадее другого. В колодной парочка сидит, но от тех вряд ли шум будет или хлопоты какие. Да и какие хлопоты от колодников? Все понял? Ну бывай тогда — закрывай за нами.

В коридоре зашумело, залязгало, затихло. Видимо, дверь закрыли на ночь.

Епископ, не пропустивший из диалога тюремщиков ни слова, громко прошептал:

— Дан, он один на ночь остался! Удача! Эх, нам бы в коридор только выбраться!

За решеткой посветлело — кто-то неспешно топал по коридору, видимо, с факелом в руке. Так и оказалось — перед «камерой» показалась фигура тюремщика: невысокий, толстый, коротконогий. Подробности при таком освещении из моего положения рассмотреть нелегко, но серьезным противником вроде не пахло.

— За что сидите, колодники? — с насмешкой поинтересовался «дребезжащий».

— Шлюху не поделили. — Епископ пояснил это столь непринужденным тоном и так молниеносно, будто неделю просидел здесь в ожидании именно этого вопроса и вообще является непревзойденным специалистом по продажным женщинам.

Хохотнув, тюремщик уточнил:

— Тех, кто шлюху поделить не может, в колодки не забивают. Врешь ведь!

— Мы в ходе ее дележки кабак разнесли, — пояснил Конфидус.

— Так вы, я вижу, повеселиться не дураки! Если не врешь, конечно. А что хоть за шлюха?

— А ты что, господин тюремщик, всех шлюх знаешь? И новых, и старых?

— Новых, наверное, не всех, а старых — конечно. Их, бывает, за дело или просто так попы сюда закрывают на денек-другой. Знакомимся, так сказать. — Похабный смешок.

— Ну эту, значит, точно знаешь. Имени не скажу, но на вид старая. Очень старая. Беззубая совсем. И седая, а морда как у тебя точь-в-точь. Знаешь, зря ты здесь время теряешь. Платье раздобудь — и сможешь неплохо подрабатывать: не хуже, чем она. Вы ведь будто близнецы.

— Ты, колодник, языкаст больно! Смотри, договоришься! Не поленюсь самолично пяток плетей всыпать: мне руку набивать надо — в палачи думаю податься… денег там побольше, чем у надзирателей, выходит. Так что язык свой проглоти! Молчишь? То-то!

— Молчу-молчу. Просто перепутал тебя.

— С кем это?

— Да, говорят, служит у вас тут один…

— И?

— Что «и»? Семейное дело у них: все бабы в семье этим самым подрабатывают. Не руками. Когда ты оживился при словах о шлюхах, так я и решил, что это он и есть.

Тюремщик, сплюнув, пригрозил кулаком, хотел было что-то сказать, но, не рискнув продолжать беседу с вульгарным не по сану Конфидусом, отправился дальше по коридору.

Епископ своим обычным, серьезным тоном тихо пояснил:

— Знаю я таких болтливых — если не отшить сразу и грубо, то на всю ночь треп устроит. Скучно ему одному, вот и ищет уши с языками. А разозлить его маленько не помешает — для будущего дела полезно иногда. Дан, вы там как?

— Сам не знаю, — ответил честно. — После той шутки, что вы проделали у брода, заживает на мне все быстро, только на этот раз сам не пойму, как там. Устал я… Конфидус… очень…

— Дан… я ничем не могу вам помочь. Я даже не понимаю, что вы сейчас там делаете.

— Сам не знаю… сейчас немного дух переведу — и попробую освободиться.

— Цепи порвете, что ли?!

— Перегрызу…

Епископ заворочался, и, если не обманули уши, сдавленно выругался. Наверное, обманули: не укладывается в голове, что этот почти святой человек способен на низменное сквернословие.

Глава 3 НЕМНОГО О ПОБЕГАХ

В силу врожденного гуманизма (осложненного воспаленным человеколюбием) местные тюремщики не стали закрывать меня в колодки. Этот агрегат, предназначенный для превращения заключенных в предмет камерного интерьера, не регулировался по высоте — мне бы пришлось стоять, опираясь на покалеченные ноги. Заплечных дел мастера поступили проще: усадили у стены и пропустили цепь ручных кандалов через загнутое кольцом ушко железного штыря, вбитого в стык кладки. Все, теперь убежать из камеры инвалиду будет несколько затруднительно.

Так они думали.

Перегрызать цепи я даже пытаться не стал — зубы у меня от всего пережитого в алмазные не превратились. Штырь тоже чересчур крепок для них… Но кое-какие варианты имелись.

Стены сырые, заплесневелые. Штырь забит меж камней давненько. Обычное железо, а значит, проржавело на совесть — условия ведь соответствующие. Нет, сломать стержень нечего и думать — коррозия не настолько разгулялась. Но, если мыслить логически, поверхность металла сейчас превратилась в труху, что не лучшим образом отразилось на его сцеплении с тюремной кладкой.

Ушко штыря неудобное — обхватить трудно. Я и не стал: начал закручивать цепь, извиваясь на гнилой соломе, будто червяк. Поначалу дело двигалось успешно, но на каком-то этапе возникли сложности: многократно перекрученная цепь начала вести себя будто лом пудовый — не хотела поддаваться. Настал момент, когда, несмотря на титанические усилия, все застопорилось на середине оборота: я был не в силах его завершить.