Мусорщик

Наумов информацию оценил. Оценил, как ловко, не теряя лица, Миша ее преподнес. Ну что ж? Двадцать девять процентов акций порта — достойный кусок. Тут можно и подождать.

Накрапывал мелкий дождик. Обнорский, Ирина Ивановна и Галкин возвращались на «ниве» из Пулкова. Сашкин самолет уже был в воздухе, уже набрал высоту и лег на курс. Ирина Ивановна украдкой вытирала слезы. Семен на заднем сиденье деликатно помалкивал. Обнорский молчал, делал вид, что сосредоточен на мокрой дороге. На самом деле он снова прокручивал в памяти свой последний разговор с Сашкой. …Они курили у распахнутого окна в кухне. За стеной захмелевший Галкин рассказывал Ирине Ивановне душещипательные истории из жизни своего попугая. А в дверь кухни время от времени пыталась проникнуть филологиня…

— Погоди, детка, — говорил ей Обнорский, — у нас тут серьезный разговор… Будешь умницей — подарю тебе вибратор.

Детка обиженно надувала губки бантиком и что-то бормотала себе под нос. Кажется, из репертуара попугая-матерщинника.

— Слушай, Саша… Ты уезжаешь, но мы с Галкиным остаемся, — сказал Андрей.

— Ну и что?

— Как что? Начали мы неплохо, отработали и банкира, и хирурга. Теперь очередь за этим юрисконсультом. У тебя есть какие-то прикидки, с чего начать?

Зверев посмотрел на Андрея как-то странно, потом затушил сигарету и спросил:

— А зачем?

Теперь удивился Обнорский:

— Минуту! Как это — зачем? Неужели ты не хочешь добраться до истины?

— Все, что я хотел узнать, Андрюха, я уже узнал. Большего мне не нужно.

— Так… А как же с выстрелом в окно судьи?

— Какое это имеет значение теперь? — совершенно спокойно спросил Зверев. Вернее, он хотел выглядеть спокойным, но Обнорский уловил скрытое напряжение в голосе. И, вероятно, тоску.

— Вольному воля, Александр Андреич, — сказал Обнорский. — Для меня имеет. Я хочу добраться до сути, и я это сделаю.

— Хозяин-барин, — в тон ему ответил Зверев. И ухмыльнулся. Странно он ухмыльнулся. И эта ухмылка до сих пор стояла у Андрея перед глазами: жестокая и разочарованная одновременно. И — беззащитная. …Приехали на Миллионную. Галкин, попрощавшись с Ириной Ивановной, вышел. Обнорскому сказан:

— Я тебе, Андрей, звякну. Разговор есть.

— Звони, Семен Борисыч… Прошке привет передавай.

«Нива» поехала дальше. В зеркало Обнорский видел, как отставной опер пошел через дорогу к магазину «Крепкие напитки». Ну, все как положено.

— Андрей, — позвала Ирина Ивановна, — Андрей, объясните мне, что происходит с Сашей.

Обнорский предполагал, что этого разговора не избежать.

— А что с Сашей? — машинально переспросил он, костеря себя в душе за двуличие… но ведь и правду Ирине Ивановне не скажешь.

— Я мать, Андрюша. Я ведь все вижу… Это из-за той женщины?

«Да! Да, это все из-за той суки!» — хотелось закричать Обнорскому. Вместо этого он сказал:

— Я не знаю, что означает «той», но из-за женщины, Ирина Ивановна. Тут вы правы.

— Она никогда его не любила. Я всегда это знала.

— Вы знакомы? — удивленно спросил Обнорский.

— Что?… А-а, нет… нет, Андрюша. Но однажды я видела их. Случайно. Не подумайте, Андрей, что я следила за сыном… нет. Я чисто случайно встретила их на улице. Саша меня не видел. Он вообще никого, кроме нее, не видел. А она…

Голос Ирины Ивановны на секунду прервался. — …она его не любила.

— Почему вы так думаете? — спросил Обнорский.

— А это видно, Андрей. Когда женщина смотрит на мужчину, которого любит… это видно. Она его не любила. Но он был ей нужен.

— Простите, Ирина Ивановна. Я ничего не понял: если нужен — значит, не безразличен?

Ирина Ивановна усмехнулась одними губами. Обнорский подумал, что также усмехается иногда Зверев.

— Он был ей нужен с некой утилитарной целью, — сказала мать. — Может быть, как любовник… Но, вероятнее всего, как некий инструмент. Как палитра художнику. Или, пожалуй, как отмычка вору.

Обнорский изумился, насколько точно Ирина Ивановна определила суть взаимоотношений Сашки и Анастасии Тихорецкой. Он и сам думал так же, но он-то обладал некой информацией о Насте и о том, что произошло в ноябре 1991-го. А Ирина Ивановна Зверева видела эту женщину всего один раз. Возможно — мельком… И сразу все поняла.

— Я вижу, Андрюша, что вы мне многого недоговариваете. Скажите: теперь-то он понял?

— Да, — сказал Обнорский, — теперь он понял.

— И порвал с ней?

— Да. Теперь он порвал с ней.

— Ну и слава Богу, — вздохнула мать.

* * *

«Под крылом самолета о чем-то поет зеленое море тайги». Самолет летит на восток. На Урал. Раньше, бывало, летали романтики… за туманом. Теперь романтиков вывели — как тараканов. В серебристой аэрофлотовской сигаре летят бизнесмены, чиновники, несколько гомиков из Екатеринбургского академического театра оперы и балета имени А.В.Луначарского, два шулера, беременная кореянка и зэк-отпускник.

Зэк — это, конечно, наш Зверев. Он летит досиживать. Сразу после взлета Сашка вежливо, но твердо пресек попытку одного из шулеров завязать разговор, отгородился от мира зеркальными темными очками и, казалось, заснул… На самом деле он не спал. За гулом турбин он слышал «Волшебную флейту» и видел Настино лицо. В свете свечи слабо горел на щеках румянец… Играла развратная полуулыбка на приоткрытых коралловых губах. Звереву было хорошо знакомо это выражение Настиного лица. О, как хорошо оно было знакомо!

Когда он увидел Настю и понял, что происходит — враз понял! не мог не понять, — тогда он освободился от этой женщины… И стало Звереву совсем худо. Он сбросил гнет, освободился от наваждения, но потерял теперь ВСЕ. Ничего у него не осталось.

Когда перепуганный банкир Медынцев рассказал об альбоме, он еще верил… Когда насмерть запуганный нейрохирург открыл ему глаза на правду, для веры места уже не было. Но была иллюзия. Жил в душе некий образ. Не икона, не идол… Но — память. Память о женщине, которую любил. Ради которой перечеркнул жизнь. Из мента превратился в уголовника. До срока вогнал в могилу отца… Его чувства к этой женщине начались, когда бушевала гроза. В грозу же они оборвались. Мистика? Совпадение? Случай?

А какая, к черту, разница?… Плесень!

Зверев летел досиживать. Но меньше чем через год он вернется. Ждем.

* * *

Работу над книгой Андрей с Ларсом закончили в рекордные сроки. В конце июля толстая папка с текстом легла на стол шведского издательства. На Западе интерес к теме российской криминальной жизни был высок… книгу, бесспорно, ожидал успех. Этому обстоятельству способствовала несколько загадочная личность одного из авторов. Издатели, разумеется, во всю использовали тюремную часть биографии Андрея для рекламы. Читатель был заинтригован.

И Обнорский и Тингсон чувствовали себя усталыми и счастливыми. После сдачи книги, после ужина с шампанским, тостами за авторов и за издателей, после получения гонорара Андрей улетел в Питер. Пора было выходить на работу. Отпуск кончился. В стремительном водовороте событий, в напряженной работе над книгой он этого отпуска не заметил… В начале августа 1996-го он вышел на работу и сразу окунулся в чумовую атмосферу газетной круговерти. Сначала показалось, что все здесь по-прежнему. Так же, как два года назад. И не было того странного, хаотичного, трагического нагромождения событий, которые происходили с ним и вокруг него все это время. Как будто он выскочил на час-другой по каким-то своим делам и вот вернулся.