Мусорщик

Вопросы выглядят риторическими, но на самом деле таковыми не являются. Потому что Александр Зверев — «литературный персонаж». И авторы вольны лепить его судьбу… Но когда авторы задали себе вопросы и попытались на них ответить, то быстро увидели, что, вопреки всем их стараниям «слепить другую судьбу», Зверев снова входит в переулок Крылова и останавливается перед входом в 27-е отделение. Снова поднимается по лестнице на третий этаж и оказывается в кабинете начальника УР… Что ж, поступай как знаешь! Мы не судьи тебе. …Он вошел и на вопрос начальника розыска: «Какие проблемы?» — ответил:

— Хочу работать в уголовном розыске. Подполковник Кислов, который возглавлял УР 27-го отделения, честно пытался студента отговорить… не смог. Он, в принципе, мог бы сказать: иди, вьюнош, домой. Но не сказал. Видно, что-то такое разглядел в упрямом студенте опытный сыскарь. Разглядел и разрешил приходить по вечерам «помогать» операм.

Сашка стал ходить в УР как на работу. Выполнял разные мелкие и скучные, в общем-то, поручения… Никакой романтикой тут не пахло. Но не ныл, тянул лямку. А к нему присматривались. Проверяли этой самой рутиной, которой в милицейской работе ох как много!… Эй, студент, сгоняй, отнеси повестку!

Зверев «испытательный срок» выдержал и даже сумел задержать в одиночку вооруженного вора-гастролера. Получилось это до известной степени случайно, но выявило характер, и Сашка был принят в оперский круг, признан своим.

Он защитил диплом и, к удивлению сокурсников и преподавателей, ушел работать в милицию, в УР. Родители Александра были, мягко говоря, разочарованы и даже шокированы. А сам Зверев точно знал, что нашел свое дело, и никакой другой жизни уже не хотел и не мог себе представить.

К марту 1991 года он был уже матерым сыскарем, известным и в ментовских, и в криминальных кругах. Именно в это время в жизни капитана УР Александра Зверева произошли события, которые круто ее изменили.

Вечером 15 марта Зверев дежурил. В тот вечер он и познакомился с Виталием Мальцевым по прозвищу Лысый. Лысый был классическим питерским бандюганом той поры: высокий, мощный, стриженный под «ноль», с характерным «боксерским» носом. Задержали Мальцева, правда, не по статье 77[10] или 148[11], а за то, что немного поучил двух нетрезвых подростков, которые писали в подъезде.

Зверев большого криминала в этом не усмотрел. Побеседовал с Лысым и отпустил. Даже вернул ему изъятую при задержании валюту, которую, вообще-то, мог бы и не возвращать. Формальные основания для этого были. Но — вернул. Потому что Мальцев производил впечатление нормального человека, в чем-то даже и симпатичного.

Само по себе это событие не стоило бы и упоминания, но так уж вышло, что всего две недели спустя дороги опера и бандита снова пересеклись. На сей раз страшно, трагично…

В конце марта капитан Зверев возвращался в отделение с кражи. Кражонка была — тьфу! — сущая мелочевка, маленький бытовой эпизод в коммуналке. Зверев раскрыл ее с ходу, убедил соседей помириться и пошел в отделение в хорошем расположении духа. Он шел по улице Дзержинского, наслаждаясь теплом, весной и солнцем… А через несколько минут оперская судьба швырнула его в мрачный подвал с голым телом изнасилованной и едва живой одиннадцатилетней девочки на грязном песке.

— Больно, — шептали детские губы, когда опер баюкал ее на руках в ожидании «скорой», — больно.

Зверев запомнил этот шепот на всю жизнь. Даже и сейчас звучал он в ушах, и вскипала ненависть внутри. Катя, единственная дочь бандита Виталия Мальцева, все же умерла. А еще через два дня Мальцев сам появился в кабинете Зверева. Он был черный и страшный. И хотел только одного — мести.

— Слушай, Зверев, — сказал он, — ты нормальный мужик… Помоги мне, Зверев.

— Чем же я могу тебе помочь? — спросил опер.

— Если вы их найдете… дай мне знать.

И Зверев легкомысленно пообещал, что даст знать. Он сделал это, чтобы успокоить Лысого. Он был убежден, что до этого не дойдет, потому что делом занимаются убойщики и он, Зверев, узнает об аресте насильников только тогда, когда те будут уже в камерах… Если, разумеется, дело вообще раскроют. Потому и пообещал.

Однако получилось все по-другому: именно оперуполномоченный Зверев первым вышел на насильников и убийц Кати Мальцевой…

«Больно, — шептали детские губы, — больно».

Капитан УР Александр Зверев пошел на должностное преступление — «отдал» всех троих мерзавцев Лысому. Знал ли он, что делает?… Знал. Безусловно знал. И когда увидел фотографии троих повешенных в том самом подвале, нисколько не удивился… А что было в душе? Мрак. Такой же, как в том подвале, где висели на собачьих поводках три подонка.

В тот период Звереву иногда казалось, что он может сойти с ума. Или что он уже сошел с ума, но окружающие почему-то не замечают этого… Он начал крепко выпивать. Но это не помогало. Детские губы все равно шептали: больно. А трупы на собачьих поводках покачивались над песчаным полом и отбрасывали длинные-длинные тени.

* * *

В жидкой стайке встречающих Зверев разглядел Андрея Обнорского. Впервые он видел журналиста без бороды. Впрочем, сегодня многое было впервые… Впервые они встретились на воле. Впервые — в гражданском.

Обнорский тоже увидел Зверева и взмахнул рукой. Они двинулись друг другу навстречу, обнялись… У Сашки стоял комок в горле. Если бы Обнорский что-нибудь спросил, отвечать Звереву было бы трудно. Но Андрей ничего не спросил. Совсем недавно он сам испытал те же чувства, что и Сашка. Все понимал. Он молча похлопал лагерного кореша по спине и увлек его на улицу, на стоянку, где ожидала «нива».

Было очень жарко, машина раскалилась на солнце, внутри салона стояла страшная банная духота. Опустили стекла, поехали. Когда выскочили на трассу, стало легче. Летело под колеса шоссе, летели навстречу рекламные щиты. Андрей молчал, посматривал иногда на Сашку сбоку и улыбался чему-то про себя. Зверев тоже молчал, смотрел вперед, узнавал и не узнавал знакомый пейзаж. Когда его закрыли в 1991-м, все было по-другому. Не было еще такого обилия рекламы, не было такого количества иномарок.

Впрочем, все это он отмечал чисто механически. Память, как убегающие Пулковские высоты, тянула назад, назад… назад. В 1991 год. В иную эпоху и даже в иную страну. В иную жизнь, в которой Зверев был капитаном уголовного розыска, а не зэком-отпускником… …В августе 1991-го Зверев влюбился. Обвально, по-юношески. Так, как влюбляются в шестнадцать. Когда любовь светла, заранее обречена и потому трагична. Александру Звереву было не шестнадцать, а двадцать семь лет. Пять из которых он провел на ментовской работе, чем и объяснялся известный (оч-чень хорошо известный!) уровень цинизма. И «жизненный опыт», как почему-то называют знание изнанки жизни. Он был холост, свободен, по-мужски обаятелен. Разумеется, у него было много подруг.