– А что? – продолжает она, ничуть не смутившись. – Думаешь, что ты все та же? Он должен был избавиться от тебя, да и докторам давно пора на тебя забить. Не понимаю, что они пытаются спасти.
Она смотрит на меня, а я запиваю яичницу глотком сока.
– Ты, конечно же, со мной не согласна, – говорит Элли. – В конце концов, ты одна из этих докторов. Думаешь, что можешь спасти мир, что лучше других.
– Яичница вполне нормальная, – тихо повторяю, а старушка стыдливо увозит тележку обратно на кухню. Когда за ней закрывается дверь, я говорю:
– Это было грубо, – надеюсь, что сказала это достаточно громко, чтобы было слышно и за дверью.
– А раньше тебе нравилось это качество во мне, – говорит Элли, намазывая треугольничек тоста маслом, а после – джемом. – Ты мне так говорила. Тебе нравилась моя способность выбивать людей из колеи. Безупречный метод, чтобы причинить боль нашим родителям.
– Они не мои родители, – неуверенно отвечаю, демонстративно загребая пересоленные яйца вилкой.
– Нет, твои. Помнится, это ты примчалась к женщине, которая лежит сейчас мертвая в соседней комнате.
Я, поперхнувшись, роняю вилку, и по накрахмаленной белоснежной скатерти разлетаются кусочки яичницы. Ехидный смешок, который вырывается у нее, звучит так же неуместно, как звучал бы на похоронах. В моей голове эхом откликается детское желание: «Пусть я буду ей нужна, пусть я буду ей нужна».
– Итак, – продолжает она, аккуратно положив нож и вилку на тарелку. – Осталось еще кое‑что, что мы должны обсудить. Она приехала. Вчера, поздно вечером, когда ты была наверху с хересом и валиумом. Она лежит в главной гостиной, и ты посмотришь на нее позже. Похороны будут в ближайшие два дня.
Я опускаю салфетку на стол, раскладываю ее параллельно к неиспользованной ложке для хлопьев.
– Тебе понадобится одежда, потому что ты с собой не взяла ничего приличного. И не надо делать такой удивленный и оскорбленный вид. А что? Я видела, что у тебя в сумке. Большое дело. Мы сестры, в конце концов.
– Почему? – спрашиваю, не надеясь на ответ.
– Я приходила, чтобы поговорить с тобой. Не так уж часто мне это удается, не так ли, особенно после того, как ты перестала отвечать на звонки.
Она выделяет каждое слово, чтобы не оставалось никаких сомнений, кто именно виноват в том, что мы перестали общаться. Она хочет получить преимущество, сыграть роль жертвы.
– Шесть лет я не знала, как до тебя добраться. Только сейчас тетя Джемайма согласилась дать мне твой номер, и то, только чтобы самой с тобой не говорить.
Она выхватывает еще один кусочек тоста из хлебницы, тыкает ножом в масло и намазывает на хлеб. Упоминания тети Джемаймы достаточно, чтобы заткнуть меня. Я знала, что это она дала мой номер. Я должна быть рассержена. Я и была, пару ночей назад. Но здесь и теперь пробудить этот гнев не так просто.
Дядя и тетя старались держать со мной связь, когда я уехала учиться в университет, несмотря на очевидные опасения. Но игра в кошки‑мышки, которую я вела с Элли, меняя дома и телефонные номера, затрудняла общение. В какой‑то момент мы потеряли контакт. Я потом однажды попыталась возобновить его, незадолго до появления Антонио в моей жизни. Но все было не так, как прежде. Взрослая я вписывалась в их семью даже хуже, чем когда была ребенком.
– Я должна была застать тебя врасплох, рано утром, с незнакомого номера. Не знаю, что я такого сделала, что ты меня так ненавидишь, разве что была нужна нашим родителям.
Мои щеки вспыхивают, мне так неловко:
– Они не наши родители, – говорю я. – Они твои, и только твои. Сколько раз мне повторять?
– Я знаю, что ты лжешь, Айрини, но так уж и быть. Думай, что хочешь. – Она швыряет на тарелку недоеденный тост. Она снова оживлена, потирает руки, как будто бы у нее уже созрел дельный план.
– Так о чем я. Моя мать вернулась вчера. Скоро мы посмотрим на нее. А потом поедем купить тебе одежды.
Она пробегает взглядом по моему мешковатому черному джемперу, качая головой, как будто мысль, какой бы она ни была, показалась ей недопустимой.
– Не переживай, у моего отца куча денег. Я оплачу тебе одежду.
Она прерывается, как будто просматривает в голове список «Задания, связанные с Айрини», пересчитывает их по пальцам. Операция «Подготовь Айрини к похоронам».
– Потом мы пойдем в тренажерный зал. Тебя так разнесло с последней нашей встречи. Тебе нужно выпотеть жирок. Меньше всего мы хотим, чтобы ты нас опозорила.
Она встает, идет ко мне, и с совершенно разочарованным выражением лица отодвигает от меня тарелку, пока я проглатываю последний кусок яичницы.
– Я скоро вернусь за тобой.
Она выскальзывает из комнаты, оставляя меня одну. Выхода нет. Я расклеилась. Вернее, меня довели до этого. Вместо того чтобы дать ответы, это место может меня уничтожить. Ущипнув себя за небольшой слой кожи на поясе, думаю, можно ли назвать это жиром. Наверное, но только если хочешь обидеть.
Я подхожу к эркеру, выглядываю на лужайку. Ее окружает живая изгородь, деревья вдалеке также подстрижены, специально для гостей, которые приедут на похороны. Мой взгляд перемещается к маленькому белому кресту, и я тут же понимаю, что там они похоронили собаку. Ту, которую убила Элли.
Это случилось, когда мне было девять лет, после нашего с ней неудавшегося воссоединения. Тетя Джемайма рассказывала кому‑то по телефону, что Элли забила собаку до смерти, кровь стекала по детским ногам, Элли была в ней по колено. Наши родители обнаружили ее в саду, пытающейся вскрыть животное ножом для масла. Они похоронили собаку с церемониями, возложили цветы, поставили крест. Тетя предположила, что это, возможно, научит Элли сочувствию.
Я опять вижу отца, он идет по лужайке. В руке у него бокал с жидкостью коричневого цвета, вероятно, бренди; он делает жадные глотки. Обращает внимание на меня, смотрит в ответ всего секунду и отводит взгляд; мотнув головой, снова ее опускает. То, что он был в прихожей, когда я приехала – это не совпадение, он сам говорил, что хотел посидеть, поговорить. Его остановила Элли. Она увела меня, разрушив надежды, которые он питал. Сегодня она снова была здесь, так что он не смог заставить себя говорить. Возможно ли, что он, точно так же, как и я, боится ее? Есть ли у нас общие секреты, или он хранит гораздо больше тайн?
Теперь я понимаю, почему он так странно себя вел, когда покидал столовую. Это не было страхом. И не было отвращением к существу, которое он породил. Наконец‑то я нахожу в нем что‑то знакомое. Что‑то, чем мы еще схожи, помимо любви к крепким напиткам в неподобающее время суток. То, о чем Элли не имеет ни малейшего понятия, и что делает ее невероятно уязвимой. Я вижу в его глазах стыд. Не за меня, но за себя.
Комментариев нет