Толком не помню, что именно они говорили, и это странно, так как они одно и то же орали без конца, только всякий раз чуть‑чуть иными словами. У меня была куча времени, чтобы их запомнить. Может, я потому их и забыла, что запоминать не хотела.
Помню только, как папа сказал, что кому‑то надо заботиться и о других моих органах помимо сердца. И о моих остальных нуждах тоже. Не только о тех, что связаны с телесным здоровьем.
От этого мамуля еще больше разъярилась. Есть одно, о чем в разговоре с моей матерью лучше не заикаться, – это усомниться в том, что она не совсем правильно обо мне заботится. В этом ее особая миссия, так что вы не на шутку рискуете жизнью, хоть как‑то ставя ее действия под сомнение.
Почти всю ночь родители кричали друг на друга, а на следующий день отец собрал свои немногочисленные вещички и ушел жить к приятелю по работе, Моэ, а несколько недель спустя он съехал окончательно.
Хочу сказать две вещи о разводе.
Первое. Говорят, что дети склонны винить самих себя. Только я всегда отличалась от других. Я винила маму. Всего‑то на мотоцикле прокатились. Было здорово. Она могла бы на такое и рукой махнуть.
Оглядываясь назад, я уверена, что все было куда сложнее, чем думалось. Но мне было четыре года. Вот и казалось – просто.
И еще. Второе. Я читала где‑то об исследованиях среди семей, переживших смерть ребенка. О том громадном проценте пар, что развелись. Какая в точности цифра, я забыла, но она была большая.
Только, насколько мне известно, никто не изучал семьи, которые знали, что им довольно скоро предстоит потерять ребенка.
Готова поспорить, что статистика для них не так кусается.
О докторе Васкес
Она только что приходила ко мне в палату побеседовать со мной перед большим событием. По счастью, к тому времени я уже успела управиться со всеми своими записями.
Когда я ее увидела, то поняла, что время пришло. И ощутила, что в груди у меня, как говорится, екнуло. Нет, думаю, не следовало упоминать мою грудь. Это немного эвфемистично. Екнуло‑то как раз мое сердце. Может, оно понимает, что его дни сочтены. Но, по‑моему, то была всего лишь реакция на страх. Знаете же, как учащенно бьется сердце, когда вам страшно? Типа того.
Так вот, вдруг ни с того ни с сего я стала чувствовать свое сердце и подумала: «О, боже мой. Нельзя же просто вырезать его и выбросить. Это мое сердце! Без вопросов, сердечко так себе, но оно мое. Оно у меня всю жизнь было. Оно – это я. Как‑никак. Кем я стану без него?»
Только ничего этого я доктору Васкес не сказала, так как у нее впереди важная работа и я не хотела, чтобы то, что ей вот‑вот предстоит сделать, казалось еще более таинственным и сложным, чем требуется. Ей, я имею в виду. Пусть где‑то на задворках моего разума и сидела мысль, что для меня, наверное, это дело было куда более таинственным, чем для нее. Она все время сердца пересаживает. А у меня это первый раз.
Она встала у кровати, потянулась к моей руке, и я дала ей ладонь.
Поинтересовалась, как я себя чувствую.
Наверное, это кажется очень простым вопросом. Во всяком случае, не для меня.
Я ответила, что, по моим представлениям, я близка к норме, как любой, кто мог оказаться в моем положении, она улыбнулась, и я уверилась, что она и вправду слушала. (Полно людей, которые спросят, как ты себя чувствуешь, но, как правило, когда отвечаешь, если внимательнее присмотришься, то видишь, что они и не слушают на самом‑то деле.)
Доктор спросила, не хочу ли узнать что‑то об операции. Вы понимаете. Всякие последние вопросы.
Я ответила, что в данный момент мысли у меня такие: может, чем меньше я знаю об этом, тем лучше, – и врач слегка рассмеялась.
– В самом деле? – уточнила она.
– Нет, шучу, – ответила я. – Можете рассказывать.
– Что ж. О сердечной хирургии вам уже известно очень много. Слишком много для девушки вашего возраста, по правде говоря… У меня вызывает сожаление то, что вы стали таким спецом. Вероятно, это похоже на по‑настоящему уникальную операцию, в некоторых отношениях так оно и есть, однако основная последовательность событий ничем не отличается от процедур, какие уже были у вас в прошлом. В чем‑то она проще. Мы делаем разрез того же размера. Так же пропиливаем грудину, с той разницей, что на сей раз нам придется пройти через большее число проволочек, оставшихся от последних манипуляций. И вам, наверное, известно, как мы применяем прижигающую присадку для уменьшения кровотечения…
– Ну да, – поежилась я. – Терпеть не могу эту штуку. Она, по правде, гадко воняет.
Врач глянула на меня с некоторым любопытством:
– Кто вам рассказал об этом?
Тут я поняла, что дала маху, заговорив о том, о чем давным‑давно обещала себе никогда не заговаривать.
Ойкнув, сказала:
– Это долгая история. Не обращайте внимания.
Понимаете, когда мне делали ту третью процедуру, когда мне было четыре года, я то ли увидела, то ли мне приснилось кое‑что из того, что происходило. Понятия не имею, явь то была или сон, и, наверное, не узнаю этого никогда.
Просто помню: я видела себя лежащей на столе, только мне совсем не было видно голову, потому что она была скрыта такими голубыми занавесками. Моя грудная клетка была распахнута такими большими металлическими щипцами, а надо мной стояла доктор Васкес вместе с еще одним хирургом, тремя сестрами, анестезиологом и мужчиной за аппаратом «Сердце‑Легкие». Все смотрели на мое сердце. Следили, как оно останавливалось. Она положила туда, на мое сердце, кучу льда. Чтобы замедлить сердцебиение и остановить его. Я видела влажные кубики, заполняющие полость в моей груди.
Вообще‑то анестезиолог и врач за аппаратом «Сердце‑Легкие» туда не смотрели. Они стояли слишком далеко от стола. Они наблюдали за мониторами. Только выходило более‑менее так же, потому что они тоже следили, как останавливалось сердце. Даже четырехлетка знает, что значит, когда красная линия становится ровной. Во всяком случае, эта четырехлетка знала.
Через минуту хирург вынула основную кучу льда и отсосом убрала остальное, и мне стали видны две толстые трубочки крови, тянувшиеся от меня к аппарату «Сердце‑Легкие», у крови, что приливала, и той, что уходила, были разные оттенки красного.
Работу доктор Васкес то и дело прерывала, чтобы пустить в ход эту самую прижигающую присадку там, где все еще кровоточило, и, когда она касалась окровавленной живой ткани, взвивался дымок или парок и плохо пахло.
Комментариев нет