Артем неприязненно посмотрел на него, но послушался.
Народу на станции было не то чтобы очень много, но все разговаривали так громко, торгуясь, зазывая, требуя, пытаясь перекричать друг друга, что стало ясно, почему этот гам был слышен так издалека, еще на подходах к станции. Вдоль платформы в два ряда располагались торговые лотки, на которых — где-то хозяйственно разложенная, где-то вываленная в неряшливые кучи, лежала разнообразная утварь. С одной стороны станция была отсечена железным занавесом — там когда-то был выход наверх, а в противоположном конце, за линией переносных ограждений виднелись нагромождения серых мешков, очевидно, огневые позиции, и под потолком был натянуто белое полотнище с наприсованной на ней коричневой окружностью, символом Кольца. Там, за этим ограждением, поднимались четыре коротких эскалатора — переход на Кольцевую линию, и начиналась территория могущественной Ганзы, куда заказан был путь всем чужакам. За заборами и по всей станции прохаживались пограничники Ганзы, одетые в добротные непромокаемые комбинезоны с привычными камуфляжными разводами, но отчего-то серого цвета, в таких же кепи и с короткими автоматами через плечо. — А почему у них камуфляж серый? — спросил Артем у всеведущего Бурбона. — С жиру бесятся, вот почему, — презрительно отозвался тот. — Ты это… Погуляй тут пока, я побазарю кое с кем.
Ничего особенно интересного на лотках Артем не заметил: лежал тут их чай, палки колбасы, аккумуляторы к фонарям, стоял хороший прилавок с одеждой, куртки и плащи из свиной кожи, но неподъемной цены, какие-то потрепанные книжонки, по большей части — откровенная порнография, полулитровые бутылки с какой-то подозрительного вида субстанцией с гордой надписью «Самогон» на криво наклеенных этикетках, и действительно не было ни одного лотка с дурью, которую раньше можно было достать вообще безо всяких проблем. Даже тощий с посиневшим носом и слезящимися глазами мужичонка, продававший сомнительный самогон, сипло послал Артема в баню, когда тот спросил, нет ли у того хоть немного этого дела. Платили за все патронами — тускло поблескивающими остроконечными патронами к автомату Калашникова, некогда самому популярному и распространенному на Земле оружию. Сто грамм чая — пять патронов, палка колбасы — пятнадцать патронов, бутыль самогона — двадцать. Называли их здесь любовно — «пульками»: «Слышь, мужик, глянь, какая куртка крутая, недорого, триста пулек — и она твой! Ладно, двести пятьдесят и по рукам?»
Глядя на аккуратные ряды «пулек» на прилавках, Артем вспомнил, как отчим его сказал однажды: «Вот я читал когда-то, что Калашников, пока жив был, гордился своим изобретением, тем, что его автомат — самый популярный в мире. Говорил, что счастлив, что именно благодаря его конструкции рубежи Родины в безопасности. Не знаю, если бы это я эту машину придумал, я бы, наверное, уже с ума сошел. Подумать ведь только, это именно твоей конструкцией совершается наибольшая часть убийств на земле. Это даже страшнее, чем быть тем доктором, который придумал гильотину»
Один патрон — одна смерть. Чья-то отнятая жизнь. Сто грамм чая — пять человеческих жизней. Батон колбасы? Пожалуйста, совсем недорого, всего пятнадцать жизней. Качественная кожаная куртка, сегодня скидка, вместо трехсот — только двести пятьдесят — вы экономите пятьдесят чужих жизней. Ежедневный оборот этого рынка, пожалуй, равнялся всему оставшемуся населению метро. — Ну чего, нашел себе что-нибудь? — спросил у него подошедший Бурбон. — Здесь нет ничего интересного, — отмахнулся Артем. — Ага, точно, сплошная лажа. Эх, пацан, есть местечки в этом гадюшнике, где все, что хочешь достать можно. Идешь, а тебя зазывают наперебой: «Оружие, наркотики, девочки, поддельные документы», — мечтательно вздохнул Бурбон. — А эти гниды, — он кивнул на флаг Ганзы, — устроили здесь ясли: того нельзя, этого нельзя… Ладно, пойдем забирать твою мотыгу и мне надо тебе объяснить, как нам дальше идти. Через перегон через этот гребаный.
Забрав Артемов автомат, они уселись на каменной скамье перед входом в южный туннель. Здесь было сумрачно, и Бурбон специально выбрал именно это место, чтобы успели привыкнуть глаза. — Короче. Дела такие: я за себя не ручаюсь. Со мной раньше такого не было, поэтому я не знаю, чего я там делать стану, если мы тоже на эту байду напоремся. Тьфу-тьфу, конечно, постучать по дереву там, и все дела, но если все-таки напоремся… Ну, если я сопли распущу или, типа, оглохну — это нормально еще. Но там, как я понимаю, у каждого по-своему крыша едет. Пацаны наши так и не вышли обратно, во всяком случае, на Проспект. Я думаю, они вообще никуда не вышли, и мы об них еще споткнемся сегодня. Так что ты это… Готов будь, а то ты у нас нежный… А вот если я бычить начну, орать там, замочу тебя еще… Вот проблема, понял? Не знаю, чего и делать… — размышлял он. — Ладно! — решился он наконец, очевидно, после долгих колебаний. — Пацан ты вроде ничего… В спину стрелять, наверное, не будешь. Я тебе свою пушку отдам, пока мы будем через перегон этот идти. Смотри, — предупредил он, цепко глядя Артему в глаза, — ты шуток со мной не шути. У меня с юмором туго!
Вытряхнув из своего рюкзака какое-то тряпье, он осторожно вытащил оттуда завернутый в потертый черный пластиковый пакет автомат. Это был тоже Калашников, но укороченный, как у пограничников Ганзы, с откидным прикладом и с коротким раструбом вместо длинного ствола с мушкой на конце, как у Артема. Магазин Бурбон с него снял и убрал обратно в свой рюкзак, закидав сверху бельем. — Держи! — передал он оружие Артему. — Далеко не убирай. Может, пригодится. Хотя перегон тихий… — и, не договорив, спрыгнул на пути. — Ладно, пошли. Раньше сядешь — раньше выйдешь.
Это было страшно. Когда надо было идти от ВДНХ к Рижской, хотя Артем и знал, да и командир их предупреждал, что всякое может произойти, но все-таки — через эти туннели каждый день шли люди, туда и обратно, и потом, — впереди была другая обитаемая станция, на которой их ждали, и хотя надо было быть готовым ко всему, в глубине души все они понимали, что слова командира — так, необходимая формальность, чтобы были ко всему готовы, да еще желание попугать немного молодежь, чтобы не зевала. Там было просто неприятно, как всем и всегда бывает неприятно уходить с освещенной спокойной станции. Даже когда они отправлялись в путь к Проспекту Мира с Рижской, несмотря на все сомнения, можно было тешить себя мыслью, что впереди — одна из станций Ганзы, и есть куда идти, и можно будет отдохнуть, ничего не опасаясь.
Но тут было просто страшно. Туннель, лежащий перед ними, был совершенно черным, здесь царила какая-то необычная, полная, абсолютная тьма, густая и почти осязаемая, пористая, как губка, она жадно впитывала лучи их фонаря, их еле хватало, чтобы осветить пятачок земли в шаге впереди. Напрягая до предела слух, Артем пытался различить зародыш того странного болезненного шума, но тщетно: наверное, звуки проникали через эту тьму так же трудно и медленно, как и свет. Даже бодро грохотавшие всю дорогу подкованные Бурбоновы сапоги в этом туннеле звучали вяло и приглушенно. Довольно долго они шли молча, но тишина давила все больше и под конец Артем не выдержал. — Слушай, Бурбон, — заговорил он, пытаясь рассеять наваждение. — А это правда, что здесь недавно какие-то отморозки на караван напали?
Комментариев нет