Куколка

Мужчина стал двигаться все быстрее, пружины кровати протестующе скрипели, заглушая крики Бэлль. Боль стала невыносимой, и девочке показалось, будто она сейчас умрет. Она была не в силах даже кричать, во рту и в горле у нее пересохло. Бэлль плакала, думая о маме и о Мог, и молилась, чтобы Господь скорее прекратил ее мучения.

Наконец пытка закончилась и мужчина опустился на кровать, потный, как боров. Бэлль слезла с кровати и забилась в дальний угол. По ногам у нее текла кровь и какая-то липкая вонючая жидкость. Ее всю трясло, к горлу подкатывала тошнота.

Ее мучитель почти моментально заснул. Бэлль слышала его храп, но не могла пошевелиться и продолжала сидеть, съежившись, в углу. Потом открылась дверь и вошла мадам. Она посмотрела на мужчину на кровати, потом на Бэлль. Мадам что-то сказала, но Бэлль не поняла ее слов, поэтому той пришлось взять девочку за руку и поднять с пола.

Она осмотрела Бэлль с головы до ног, но ее суровое лицо ничуть не смягчилось. Она просто повернулась к двери, где на гвозде висел плед, сняла его и протянула Бэлль, чтобы та накинула его на себя. Затем мадам собрала с пола белье, опять взяла Бэлль за руку и дала ей понять, что ведет ее назад в комнату. Ни одного доброго слова.

Когда они вновь оказались наверху, мадам указала на умывальник и жестами приказала Бэлль умыться. Потом развернулась и ушла, не забыв запереть за собой дверь.

Позже, уже помывшись и лежа в постели в ночной сорочке, которую ей принесли, Бэлль была настолько раздавлена, все ее тело так сильно болело, что она даже плакать не могла. Невыносимая боль лишала ее способности о чем-либо думать. Увидеть, как этим занимается Милли, уже было потрясением, но Бэлль в некотором смысле смирилась с этим, ведь Милли сама выбрала для себя профессию проститутки, как и остальные девушки, работавшие у мамы в борделе. Для них это была всего лишь работа, ничем не хуже работы прислуги, только лучше оплачиваемая, и работать им приходилось меньше, чем в других местах.

Но, наверное, в первый раз все проститутки чувствовали то же, что и Бэлль. Как же они могли жить после этого? Как могли надевать свои лучшие наряды, делать прически и улыбаться тем мужчинам, которые снова хотели совершить над ними надругательство?

Весь следующий день Бэлль провела в постели, рыдая в подушку. Приходили служанки с едой, и та, что помоложе, произнесла несколько слов, которыми, Бэлль была уверена, пыталась ее утешить, но девочке от них лучше не стало. Потом, после ужина, к которому она так и не притронулась, ее отвели вниз и затолкали в ванну. На этот раз голову мыть не стали, надели то же белье, что и вчера, и отвели в ту же комнату.

Там ее ждал уже другой мужчина, постарше и более худой. Пенис у него был намного меньше. После того как мадам Сондхайм вышла из комнаты, он попытался засунуть свой член Бэлль в рот, но она чуть не задохнулась, накричала на него, и он перешел к главному действу. Было уже не так больно, как вчера, но так же мерзко. Девочка жалела о том, что у нее нет ножа, который она могла бы воткнуть ему между выпирающих ребер.

Последующие три дня происходило одно и то же, только каждый раз был другой мужчина. Очередной мучитель принудил ее взять его член в рот, еще один вошел в нее сзади, как будто она была собачкой, а последний заставил оставаться в белье и сесть к нему на колени, как будто она его дочь или племянница. Но чувства он при этом испытывал явно не отеческие. Его руки шарили у нее в панталонах, и Бэлль подумала, что он играет в какую-то грязную игру. Наконец он взял ее сзади и так долго мучил, что ей казалось, боль и страдания никогда не закончатся.

После пятого насильника Бэлль стало тошнить. К вечеру рвать было уже нечем, но позывы остались. Девочка настолько ослабела, что экономка попыталась накормить ее из ложки, но Бэлль все вырвала.

Девочка лежала в постели, не испытывая желания поправиться. Она чувствовала себя мертвой. Словно в тумане она видела, как приходит ночь, а потом вновь наступает день. Бэлль понятия не имела, сколько прошло времени, но заметила, что служанки встревожились, когда она без посторонней помощи не смогла воспользоваться ночным горшком. Вероятно, они поставили в известность об этом мадам Сондхайм, потому что к Бэлль пришел врач.

Он немного говорил по-английски, и уже от одной его попытки побеседовать с ней Бэлль расплакалась.

— Как добрался Франция? — спросил он, прослушивая ее легкие, измеряя давление и ощупывая живот.

— В сундуке. Меня привезли плохие люди, — рыдала она, хватая его за руки и заставляя выслушать. — Моя мама в Англии, наверное, думает, что я умерла. Помогите мне!

Врач вопросительно взглянул на мадам Сондхайм, но та только пожала плечами.

— Она плохая женщина! Она позволила пятерым мужчинам сделать это со мной. — Бэлль сбросила одеяло и показала на свою промежность, потому что не знала, как еще объяснить.

— Я посмотреть, что мочь сделать, — осторожно ответил врач и бережно погладил ее по щеке, как будто заверяя в серьезности своих намерений.

После визита доктора Бэлль почувствовала себя немного лучше, не только из-за лекарства, которое он оставил, но и благодаря надежде на то, что помощь не за горами. Она заснула, представляя, что вернулась домой, к себе в кухню, к Мог и маме.

Бэлль проснулась оттого, что в ее комнату вошли. Видя, что к ее кровати приближается мужчина, она закричала что есть мочи. Но с незнакомцем была Дельфина. Она рванулась вперед и закрыла Бэлль рот рукой, приказывая молчать. Потом что-то залопотала на французском. По тому, как она замахала руками на мужчину, а затем усадила Бэлль на кровать и завернула ее в одеяло, было понятно, что этот мужчина будет куда-то ее нести. Девочка надеялась, что в больницу, потому что при одном взгляде на мужчину ее начинало тошнить еще сильнее.

Она думала, что поездка в экипаже ей приснилась, однако скрип колес и цокот копыт казались вполне реальными.

Бэлль проснулась и тут же испугалась тишины — ее на самом деле перевезли в другое место. В доме мадам Сондхайм постоянно раздавались какие-то звуки: людские голоса, цокот лошадиных копыт на улице, музыка, а днем — отдаленное жужжание пилы и грохот (вероятно, от завода или мастерской). Звуки были не обязательно громкими, но непрерывными, как жужжание насекомых летом.