— О нет, нет, только не живот — так ты лишишь его пятисот экю. Бей в руку.
— Ну да, в руку! Это значило бы погубить беднягу! Сейчас видно будет, что мы с этим добрым человеком заодно. Нет, нет, в правый бок — и ловко скользнуть по ребрам; такой удар и правдоподобен, и безвреден.
— Хорошо, пусть так, а затем…
— Затем ты завалишь входную дверь скамейками. Наши принцессы выбегут из-за престола, где они спрячутся, и Анриетта откроет дверцу ризницы. Честное слово, теперь я люблю Анриетту; должно быть, она мне изменила, коль скоро это так обновляюще на меня подействовало.
— А затем мы скачем в лес, — сказал Ла Моль тем трепещущим голосом, который исходит из уст, словно музыка. — Каждому из нас довольно поцелуя, чтобы стать счастливым и сильным. Ты представляешь себе, Аннибал, как мы несемся, пригнувшись к нашим быстроногим скакунам, а сердце сладко замирает? О, этот страх — превосходное чувство! Как хорош этот страх на воле, когда на боку у тебя добрая, обнаженная шпага, когда кричишь «ура», давая шпоры своему коню, а он при каждом крике уже не скачет — летит!
— Да, Ла Моль, но что ты скажешь о прелестях страха в четырех стенах? — заметил Коконнас. — Я имею право говорить об этом, ибо сам кое-что испытал в этом роде. Когда бледная рожа Болье впервые появилась в моей камере, а позади него блеснули протазаны и зловеще лязгнуло железо о железо, — клянусь тебе, я сразу подумал о герцоге Алансонском и так и ждал появления его гнусной физиономии между двумя противными башками алебардщиков. Я ошибся, и это было моим единственным утешением, но я не много потерял ночью я увидел его во сне.
— Да, — говорил Ла Моль, следуя за улыбавшейся ему мыслью и не сопровождая своего друга в путешествии, которое совершала его мысль по стране фантазии, — да, они все предусмотрели, даже место нашего убежища. Мы едем в Лотарингию, дорогой друг. По правде говоря, я предпочел бы Наварру; в Наварре я был бы у нее, но Наварра слишком далеко, Нанси удобнее, мы там будем всего в восьмидесяти милях от Парижа. Знаешь, Аннибал, о чем я буду жалеть, выходя отсюда?
— Вот тебе на! Честное слово, не знаю… Я все сожаления оставляю здесь.
— Мне будет жаль, что мы не сможем взять с собой почтенного тюремщика, вместо того, чтобы…
— Да он и сам не захотел бы, — возразил Коконнас, — он слишком много потеряет: подумай, пятьсот экю от нас да вознаграждение от правительства, а может быть, и повышение по службе. Как счастлив будет этот молодец, когда я его убью!.. Но что с тобой?
— Так… ничего… У меня мелькнула одна мысль.
— Видно, не больно веселая, если ты так страшно побледнел?
— Я спрашиваю себя, зачем нас поведут в часовню.
— Как зачем? Для причастия, — ответил Коконнас. — Думаю, что так.
— Но ведь в Часовню уводят только приговоренных к смертной казни или после пытки, — возразил Ла Моль.
— Ого! Это заслуживает внимания, — слегка побледнев, ответил Коконнас. — Спросим доброго человека, которого мне придется потрошить. Эй! Ключарь! Друг мой!
— Вы звали меня, сударь? — спросил тюремщик, карауливший на верхних ступенях лестницы.
— Да, звал. Поди сюда.
— Вот он я.
— Условлено, что мы бежим из часовни, так ведь?
— Тс! — с ужасом оглядываясь вокруг, произнес ключарь.
— Не беспокойся, никто нас не слышит.
— Да, сударь, вы бежите из часовни.
— Значит, нас поведут в часовню?
— Конечно, таков обычай.
— Так это обычай?
— Да, по обычаю после вынесения смертного приговора осужденным разрешается провести в часовне ночь накануне казни.
Коконнас и Ла Моль вздрогнули и переглянулись.
— Вы, стало быть, полагаете, что нас приговорят к смертной казни? — спросил Ла Моль.
— Непременно… Да и вы сами так думаете.
— Как — мы сами?
— Конечно… Если бы вы думали иначе, вы не стали бы подготавливать побег.
— А знаешь, он совершенно прав, — обратился Коконнас к Ла Молю.
— Да… по крайней мере теперь я знаю, что мы, как видно, играем в опасную игру, — ответил Ла Моль.
— А я-то! — сказал тюремщик. — Вы думаете, я не рискую? А вдруг от волнения этот господин ударит не в тот бок…
— Э, черт побери! Хотел бы я быть на твоем месте, — медленно произнес Коконнас, — и не иметь дела ни с какой другой рукой, кроме этой, и только с тем железом, которым тебя коснусь я.
— Смертный приговор! — тихо сказал Ла Моль. — Нет, этого не может быть!
— Не может быть? Почему же? — простодушно спросил тюремщик.
— Тс-с! — произнес Коконнас. — Мне показалось, что внизу отворили дверь.
— Верно, — подхватил тюремщик. — По камерам, господа, по камерам!
— А когда, по-вашему, нам вынесут приговор? — спросил Ла Моль.
— Самое позднее завтра. Но вы не беспокойтесь: тех, кого надо предупредить, непременно предупредят.
— Тогда обнимем друг друга и простимся с этими стенами.
Друзья горячо обнялись и вернулись в свои камеры: Ла Моль — вздыхая, Коконнас — напевая.
До семи часов вечера ничего нового не произошло. На Венсеннский донжон спустилась темная, дождливая ночь — ночь, созданная для побега Коконнасу принесли ужин, и он поужинал с обычным своим аппетитом, предвкушая удовольствие вымокнуть под дождем, хлеставшим по стенам замка, и уже готовился заснуть под глухой, однообразный шум ветра, как вдруг ему почудилось, что ветер, к которому он не раз прислушивался с тоскливым чувством, которого он ни разу не ощущал до тюрьмы, как-то странно стал поддувать под двери, да и печь тоже гудела с большей яростью, чем обычно. Это странное явление повторялось всякий раз, как открывали камеры на верхнем этаже, в особенности камеру напротив. По этому шуму Аннибал всегда догадывался, что тюремщик сейчас придет: этот шум говорил о том, что тюремщик выходит от Ла Моля.
На сей раз, однако, пьемонтец тщетно вытягивал шею и напрягал слух.
Время шло, никто к нему не приходил.
«Странно, — рассуждал Коконнас, — у Ла Моля отворили дверь, а у меня нет. Быть может, Ла Моля вызвали на допрос? Или он заболел? Что это значит?».
Для узника все — подозрение и тревога, и все — радость и надежда.
Прошло полчаса, час, полтора.
Коконнас с досады начал засыпать, как вдруг услыхал скрежет ключа в замочной скважине и вскочил с постели.
«Ого! Неужели пришел час освобождения и нас отведут в часовню без приговора? — подумал он. — Черт побери! Какое наслаждение бежать в такую ночь, когда ни зги не видно: лишь бы лошади не ослепли!».
С веселым лицом он собрался расспросить обо всем тюремщика, но увидел, что тот приложил палец к губам, весьма красноречиво делая знаки глазами.
Комментариев нет