— Желаю удачи! — сказала Маргарита. Возвращаясь к себе, она оглянулась. На стене коридора она увидела четыре тени, которые, видимо, совещались. В одну секунду она очутилась у своей двери.
— Открой, Жийона, открой! — сказала она.
Жийона открыла дверь.
Маргарита вбежала к себе в комнату и увидела Ла Моля; он ждал ее со шпагой в руке, решительный, спокойный.
— Бегите, бегите, не теряя ни минуты! — сказал; она. — Они ждут вас в коридоре и хотят убить.
— Вы приказываете? — спросил Ла Моль.
— Я требую! Чтобы нам увидеться потом, сейчас мы должны расстаться.
Пока Маргарита ходила на разведку, Ла Моль успел прикрепить лестницу к железному пруту в окне; теперь он сел верхом на подоконник, но прежде чем поставить ногу на первую ступеньку, нежно поцеловал руку королевы.
— Если эта лестница — ловушка и я умру за вас, Маргарита, не забудьте ваше обещание!
— Это не обещание, это клятва, Ла Моль! Не бойтесь ничего. Прощайте!
Ободренный этими словами, Ла Моль не слез, а соскользнул по лестнице.
В ту же минуту раздался стук в дверь.
Маргарита следила за опасным приключением Ла Моля и обернулась лишь тогда, когда своими глазами убедилась, что Ла Моль коснулся земли.
— Ваше величество, ваше величество! — повторяла Жийона.
— Что такое? — спросила Маргарита.
— Король стучится в дверь!
— Откройте. Жийона открыла дверь.
Четверо принцев, которым, конечно, надоело ждать, стояли на пороге.
Карл вошел в комнату. Маргарита с улыбкой направилась к брату.
Король быстрым взглядом оглядел комнату.
— Что вы ищете, брат мой? — спросила Маргарита.
— Я ищу… ищу… А, чтоб! Ищу господина де Ла Моля! — ответил Карл.
— Господина де Ла Моля?
— Да! Где он?
Маргарита взяла брата за руку и подвела к окну.
В это время два всадника уже галопом скакали прочь, приближаясь к деревянной башне; один из них снял с себя шарф, и белый атлас в знак прощания зареял в ночи; эти два человека были Ла Моль и Ортон.
Маргарита показала Карлу на этих двух человек.
— Что это значит? — спросил король.
— Это значит, — отвечала Маргарита, — что герцог Алансонский может спрятать в карман свой шелковый шнурок, а господа Анжу и Гиз — вложить шпаги в ножны: господин де Ла Моль сегодня ночью не пойдет по коридору!
Глава 11 АТРИДЫ
По возвращении в Париж Генрих Анжуйский еще ни разу не имел возможности поговорить с матерью, хотя ни для кого не являлось тайной, что он был ее любимцем.
Это свидание было для него не формальным удовлетворением требований этикета и не тягостной церемонией, а исполнением весьма приятной обязанности — обязанности сына, который если и не любил мать, то был уверен, что нежно любим ею.
В самом деле: Екатерина искренне любила его, любила гораздо больше других своих детей, любила то ли за храбрость, то ли за красоту, — Екатерина была не только матерью, но и женщиной, — а быть может, и за то, что, если верить некоторым скандальным хроникам, Генрих Анжуйский напоминал Екатерине счастливое время ее тайной любви.
Она одна знала о возвращении герцога Анжуйского в Париж; даже Карл IX не подозревал бы об этом, если бы случай не привел его к дворцу Конде в ту самую минуту, когда его брат выходил оттуда. Король ждал его только на следующий день, но Генрих Анжуйский нарочно приехал днем раньше, надеясь сделать тайком от Карла два дела: увидеться с красавицей Марией Клевской, принцессой Конде, и переговорить с польскими послами.
Об этом втором деле, цель которого была неясна даже Карлу, Генрих Анжуйский и хотел побеседовать с матерью, а читатель, который, подобно Генриху Наваррскому, конечно, тоже заблуждался относительно этого дела, извлечет пользу из их беседы.
Как только к матери явился долгожданный герцог Анжуйский, дитя ее любви, Екатерина, обычно такая холодная и сдержанная, со времени отъезда своего любимого сына не обнимавшая от полноты души никого, кроме Колиньи накануне его убийства, раскрыла ему объятия и прижала его к груди в порыве такой нежной материнской любви, какой никто не мог ожидать от этого очерствевшего сердца.
Герцог Анжуйский
Затем она отошла, посмотрела на сына и снова принялась обнимать его.
— Ах, ваше величество! — обратился он к матери. — Раз уж небо даровало мне счастье обнять мою матушку без свидетелей, утешьте самого несчастного человека в мире.
— Господи! Что же приключилось с вами, мое дорогое дитя? — воскликнула Екатерина.
— Только то, что вам известно, матушка. Я влюблен, и я любим! Но эта любовь становится моим несчастьем.
— Объяснитесь, сын мой, — сказала Екатерина.
— А, матушка… эти послы, мой отъезд…
— Да, — ответила Екатерина, — раз послы прибыли, значит, ваш отъезд не потерпит отлагательства.
— Он потерпел бы отлагательство, матушка, но этого не потерпит мой брат. Он меня ненавидит, я внушаю ему опасения, и он хочет отделаться от меня.
Екатерина усмехнулась.
— Предоставив вам трон, бедный вы, несчастный венценосец?
— А ну его, этот трон, матушка! — возразил с горечью Генрих. — Я не хочу уезжать! Я наследник французского престола, воспитанный в стране утонченных, учтивых нравов, под крылом лучшей из матерей, любимый одной из самых прекрасных женщин в мире, должен ехать неизвестно куда, в холодные снега, на край света, и медленно умирать среди грубиянов, которые пьянствуют с утра до ночи и судят о достоинствах своего короля, как о достоинствах винной бочки, — много ли он может вместить в себя вина! Нет, матушка, я не хочу уезжать, я там умру!
— Скажите, Генрих, — спросила королева-мать, сжимая руки сына, — скажите, это истинная причина?
Генрих потупил глаза, точно не осмеливаясь признаться даже матери в том, что происходит у него в душе.
— Нет ли другой причины, — продолжала королева-мать, — причины не столь романтичной, а более разумной?.. Политической?
— Матушка, не моя вина, что в голове у меня засела одна мысль и, возможно, занимает в ней больше места, чем должна была бы занимать. Но ведь вы сами мне говорили, что гороскоп, составленный при рождении брата Карла, предсказал, что он умрет молодым!
— Да, — отвечала Екатерина, — но гороскоп может и солгать, сын мой. Теперь я хочу надеяться, что гороскопы говорят неправду.
— Но все-таки его гороскоп говорил о ранней смерти?
— Он говорил о четверти века, но неизвестно, о чем шла речь: о всей его жизни или о времени его правления.
— Хорошо, матушка, тогда устройте так, чтобы я остался здесь. Брату вот-вот исполнится двадцать четыре года: через год вопрос будет решен.
Екатерина глубоко задумалась.
— Да, конечно, было бы лучше, если бы могло быть так, — ответила она.
— Ах, матушка! Посудите сами, в каком я буду отчаянии, если окажется, что я променял французскую корону на польскую! — воскликнул Генрих. — Там, в Польше, меня будет терзать мысль, что я мог бы царствовать в Лувре, среди изящного и образованного двора, под крылом лучшей матери в мире, матери, которая своими советами избавила бы меня от доброй половины трудов и тягот; которая, привыкнув нести вместе с моим отцом государственное бремя, согласилась бы разделить это бремя и со мной! Ах, матушка! Я был бы великим королем!
Комментариев нет