Мария Метлицкая

Фиалки на десерт (сборник)

Фиалки на десерт

Такого Таня не ожидала. И даже похожего не ожидала.

Удивилась? Да не то слово! Обалдела просто. Замерла, превратившись в соляной столб. Потому что то, что случилось, было ужасно.

Потом взяла себя в руки, разумеется. Жизненный опыт, он ведь всегда спасет. И улыбочку жалкую выдавила, и глазки «настроила», и ручками всплеснула. И почти елейным голосом проговорила:

– Ах, как приятно!

Приятно не было нисколько.

– Ну проходите, конечно! Плащик на вешалку, да‑да, сюда. Оторвалась вешалка? Да не беспокойтесь! А сапожки? Нет? У вас так не принято? Да бог с ними, с сапожками! Ну раз не принято! Конечно же, проходите и так! Да ерунда какая, что дождь на дворе!

Чуть не предложила бахилы – остались после маминой больницы. Слава богу, вовремя одумалась. А она и не думала беспокоиться, эта… мадемуазель.

И ботинки снимать не подумала – глянула на Таню как на врага. И сынок, кровинушка, тоже глянул… Просто прожег взглядом, словно огнемет. Чуть не спалил! Куртец свой она небрежно бросила на стул в прихожей. Вешалки в Париже, видимо, не приняты. Как и тапки. Тане показалось, что она хотела швырнуть куртку на пол. Впрочем, такую и не жалко!

Протопала в комнату в своих говнодавах. На полу следы – черная мутная вода. Таня чуть не застонала – грязь она не выносила патологически. Просто пунктик какой‑то.

А на улице даже не дождь, а наш родимый, российский ноябрьский кошмар: черный снег, перемешанный с дождем и реагентами. Ах да! Там у них, в «заграницах», обувь в гостях не снимают. Не принято! В чужие тапки влезать тоже не принято – не гигиенично! Лучше так, по ковру…

А разве у них такая грязь, как у нас, – жирная, мерзкая, мокрая и химическая?

Таня словно зачарованная смотрела, как она чапает по ковру.

Ковер был старый, еще бабулин, оттого и дорогой, любимый. Хороший ковер – не пошлый. Без золотисто‑зеленых и красных вензелей, «огурцов» и завитушек, бежевый, светлый. Бабушка Оля тащила его на себе из Прибалтики.

«Я ее уже… ненавижу!» – подумала Таня, чувствуя, как закипают слезы.

Мамзель вошла в комнату, огляделась и со звуком подтащила к себе стул. Села. Нет, не так. Шмякнулась, плюхнулась на стул. Стул скрипнул. Еще бы! Она была крупной. Прилично крупной, заметим. И даже очень прилично! Метр восемьдесят, не меньше. Тане казалось, что все француженки непременно худенькие, невысокие и изящные – такой вот образ создался в ее воображении. Например, актрисы – Мишель Мерсье или Милен Демонжо. Ну или Анни Жирардо.

Это же была скорее дочь финского лесоруба или шахтера из Силезии. Широкоплечая, крупнорукая, крупногрудая. Всего в ней было с избытком.

Таня, мелкая от рождения, так и недобравшая росту и не догнавшая своих одноклассниц, рядом с мамзель казалась Дюймовочкой.

А как же французский, многократно описанный шарм? Тонкий вкус, изысканная и недешевая скромность? Где это все?

Лицо у мамзель было широкое, скуластое и – незначительное. Нет, здесь речь совсем не о красоте! Лицо было невнятным, смазанным, что ли. Пройдешь и не вспомнишь, что знакомы.

Конечно, совсем не накрашена. Таню такие женщины смущали. Что это? Уверенность в своей неотразимости, в своей природной красоте? Ну, знаете ли! Слишком смело. Любой женщине макияж не помешает – хоть капельку, хоть чуть‑чуть. Те, кто совсем не пользовался косметикой, вводили Таню в изумление – надо же, какая уверенность в своих чарах! Она сама была не из «злоупотребляющих». Но все же… А мамзель? Та игнорировала – и демонстративно! Словно хотела сказать – да мне наплевать! На всех наплевать. И в том числе – на тебя, дорогая будущая свекровь! Мне все равно, что ты подумаешь обо мне.

«Ладно, что я придираюсь, – подумала Таня. – А вдруг у нее аллергия?»

Она хотела быть доброжелательной. Очень хотела, честно! Однако выдавить из себя комплимент не получалось – никогда не умела кривить душой. И тут же вспомнила – лишь бы человек был хороший, а?

Хороший (предположительно) человек, не спросив разрешения, закурил.

Сынок заметался в поисках пепельницы. Пепельницы в некурящем доме не было. Он вытянул из серванта кофейную чашечку и поставил на стол.

Таня вздрогнула. Чашечка из подаренного когда‑то сервиза была хрупкой, полупрозрачной и нежной – японский фарфор. Казалось, что наглости этой изящная вещица просто не вынесет и треснет – так неуважительно с ней еще не обращались.

«Чашечка‑то выдержит, – мелькнуло у Тани. – А вот я…»

Да ладно – ничего не случилось, подумаешь, чашечка!

Она мотнула головой и натянула улыбку.

– Ну, дети мои! Давайте за стол?

Митька кивнул и тут же глянул на мамзель. Та пожала плечом и чуть сдвинула брови.

Таня вздохнула и стала накрывать на стол. Парадная скатерть, парадный сервиз. Метнулась на кухню – в холодильнике томились плоды ее усилий, все как положено: салат оливье (а он, этот мусью, был, между прочим, француз! Земляк, так сказать). Блюдо с «мимозой» – Митька этот салат обожал. Селедка, убранная красным лучком, и ее вечная спутница, отварная картошка, ожидавшая своего часа, укутанная в два одеяла. Ну и по мелочи – нарезка, солености. В духовке томилась утка – любимая еда французов, не так ли? Толстая, даже жирненькая, с антоновкой в брюшке. По кухне плыл аромат.

Внося яства в комнату, Таня взглянула на ковер: два бурых пятна уже подсыхали.

Митька, сияя, открывал бутылку вина.

Мамзель сидела с каменным лицом – ни улыбки, ни жеста… ничего.

Таня приподняла плошку с салатом – вам… положить?