– Марья Александровна, князь, Марья Александровна! О, как вы виноваты передо мной! Забыть своего лучшего, лучшего друга!
– Ну да, луч‑шего друга… pardon, pardon! – шепелявит князь, заглядываясь на Зину.
– А это дочь моя, Зина. Вы еще не знакомы, князь. Ее не было в то время, когда вы были здесь, помните, в – м году?
– Это ваша дочь! Charmante, charmante! – бормочет князь, с жадностью лорнируя Зину. – Mais quelle beaute! – шепчет он, видимо пораженный.
– Чаю, князь, – говорит Марья Александровна, привлекая внимание князя на казачка, стоящего перед ним с подносом в руках. Князь берет чашку и засматривается на мальчика, у которого пухленькие и розовые щечки.
– А‑а‑а, это ваш мальчик? – говорит он. – Какой хо‑ро‑шенький мальчик!.. и‑и‑и, верно, хо‑ро‑шо… ведет себя?
– Но, князь, – поспешно перебивает Марья Александровна, – я слышала об ужаснейшем происшествии! Признаюсь, я была вне себя от испуга… Не ушиблись ли вы? Смотрите! Этим пренебрегать невозможно…
– Вывалил! Вывалил! Кучер вывалил! – восклицает князь с необыкновенным одушевлением. – Я уже думал, что наступает светопреставление или что‑нибудь в этом роде, и так, признаюсь, испугался, что – прости меня, угодник! – небо с овчинку показалось! Не ожидал, не ожи‑дал! совсем не о‑жи‑дал! И во всем этом мой кучер Фе‑о‑фил виноват! Я уж на тебя во всем надеюсь, мой друг: распорядись и разыщи хорошенько. Я у‑ве‑рен, что он на жизнь мою по‑ку‑шался.
– Хорошо, хорошо, дядюшка! – отвечает Павел Александрович. – Все разыщу! Только послушайте, дядюшка! Простите‑ка его, для сегодняшнего дня, а? Как вы думаете?
– Ни за что не прощу! Я уверен, что он на жизнь мою поку‑шался! Он и еще Лаврентий, которого я дома оставил. Вообразите: нахватался, знаете, каких‑то новых идей! Отрицание какое‑то в нем явилось… Одним словом: коммунист, в полном смысле слова! Я уж и встречаться с ним боюсь!
– Ах, какую вы правду сказали, князь, – восклицает Марья Александровна. – Вы не поверите, как я сама страдаю от этих негодных людишек! Вообразите: я теперь переменила двух из моих людей, и признаюсь, они так глупы, что я просто бьюсь с ними с утра до вечера. Вы не поверите, как они глупы, князь!
– Ну да, ну да! Но, признаюсь вам, я даже люблю, когда лакей отчасти глуп, – замечает князь, который, как и все старички, рад, когда болтовню его слушают с подобострастием. – К лакею это как‑то идет, – и даже составляет его достоин‑ство, если он чистосердечен и глуп. Разумеется, в иных только слу‑ча‑ях. Са‑но‑ви‑тости в нем оттого как‑то больше, тор‑жественность какая‑то в лице у него является; одним словом, благовоспитанности больше, а я прежде всего требую от человека бла‑го‑воспитан‑ности. Вот у меня Те‑рен‑тий есть. Ведь ты помнишь, мой друг, Те‑рен‑тия? Я, как взглянул на него, так и предрек ему с первого раза: быть тебе в швейцарах! Глуп фе‑но‑менально! смотрит, как баран на воду! Но какая са‑но‑витость, какая торжественность! Кадык такой, светло‑розовый! Ну, а – ведь это в белом галстухе и во всем параде составляет эффект. Я душевно его полюбил. Иной раз смотрю на него и засматриваюсь: решительно диссертацию сочиняет, – такой важный вид! одним словом, настоящий немецкий философ Кант или, еще вернее, откормленный жирный индюк. Совершенный comme il faut для служащего человека!..
Марья Александровна хохочет с самым восторженным увлечением и даже хлопает в ладошки. Павел Александрович вторит ей от всего сердца: его чрезвычайно занимает дядя. Захохотала и Настасья Петровна. Улыбнулась даже и Зина.
– Но сколько юмору, сколько веселости, сколько в вас остроумия, князь! – восклицает Марья Александровна. – Какая драгоценная способность подметить самую тонкую, самую смешную черту!.. И исчезнуть из общества, запереться на целых пять лет! С таким талантом! Но вы бы могли писать, князь! Вы бы могли повторить Фонвизина, Грибоедова, Гоголя!..
– Ну да, ну да! – говорит вседовольный князь, – я могу пов‑то‑рить… и, знаете, я был необыкновенно остроумен в прежнее время. Я даже для сцены во‑де‑виль написал… Там было несколько вос‑хи‑ти‑тельных куплетов! Впрочем, его никогда не играли…
– Ах, как бы это мило было прочесть! И знаешь, Зина, вот теперь бы кстати! У нас же сбираются составить театр, – для патриотического пожертвования, князь, в пользу раненых… вот бы ваш водевиль!
– Конечно! Я даже опять готов написать… впрочем, я его совершенно за‑был. Но, помню, там было два‑три каламбура таких, что (и князь поцеловал свою ручку)… И вообще, когда я был за гра‑ни‑цей, я производил настоящий fu‑ro‑re. Лорда Байрона помню. Мы были на дружеской но‑ге. Восхитительно танцевал краковяк на Венском конгрессе.
– Лорд Байрон, дядюшка! помилуйте, дядюшка, что вы?
– Ну да, лорд Байрон. Впрочем, может быть, это был и не лорд Байрон, а кто‑нибудь другой. Именно, не лорд Байрон, а один поляк! Я теперь совершенно припоминаю. И пре‑ори‑ги‑нальный был этот по‑ляк: выдал себя за графа, а потом оказалось, что он был какой‑то кухмистер. Но только вос‑хи‑ти‑тельно танцевал краковяк и, наконец, сломал себе ногу. Я еще тогда на этот случай стихи сочинил:
Наш поляк
Танцевал краковяк…
А там… а там, вот уж дальше и не припомню…
А как ногу сломал,
Танцевать перестал.
– Ну, уж верно, так, дядюшка? – восклицает Мозгляков, все более и более приходя в вдохновенье.
– Кажется, что так, друг мой, – отвечает дядюшка, – или что‑нибудь по‑добное. Впрочем, может быть, и не так, но только преудачные вышли стишки… Вообще я теперь забыл некоторые происшествия. Это у меня от занятий.
– Но скажите, князь, чем же вы все это время занимались в вашем уединении? – интересуется Марья Александровна. – Я так часто думала о вас, mon cher prince, что, признаюсь, на этот раз сгораю нетерпением узнать об этом подробнее…
– Чем занимался? Ну, вообще, знаете, много за‑ня‑тий. Когда – отдыхаешь; а иногда, знаете, хожу, воображаю разные вещи…
– У вас, должно быть, чрезвычайно сильное воображение, дядюшка?
– Чрезвычайно сильное, мой милый. Я иногда такое воображу, что даже сам себе потом у‑див‑ляюсь. Когда я был в Кадуеве… A propos! ведь ты, кажется, кадуевским вице‑губернатором был?
– Я, дядюшка? Помилуйте, что вы! – восклицает Павел Александрович.
– Представь себе, мой друг! а я тебя все принимал за вице‑губернатора, да и думаю: что это у него как будто бы вдруг стало совсем другое ли‑цо?.. У того, знаешь, было лицо такое о‑са‑нистое, умное. Не‑о‑бык‑новенно умный был человек и все стихи со‑чи‑нял на разные случаи. Немного, этак сбоку, на бубнового короля был похож…
– Нет, князь, – перебивает Марья Александровна, – клянусь, вы погубите себя такой жизнию! Затвориться на пять лет в уединение, никого не видать, ничего не слыхать! Но вы погибший человек, князь! Кого хотите спросите из тех, кто вам предан, и вам всякий скажет, что вы – погибший человек!
Комментариев нет