– Но я женюсь на вас, ma belle enfant, если уж вы так хоти‑те, – бормотал он, – и это для меня будет боль‑шая честь! Только уверяю вас, что это был действи‑тельно как будто бы сон… Ну, мало ли что я увижу во сне? К чему же так бес‑по‑коиться? Я даже как будто ничего и не понял, mon ami, – продолжал он, обращаясь к Мозглякову, – объясни мне хоть ты, пожа‑луй‑ста…
– А вы, Павел Александрович, – подхватила Зина, тоже обращаясь к Мозглякову, – вы, на которого я одно время решилась было смотреть как на моего будущего мужа, вы, который теперь мне так жестоко отомстили, – неужели и вы могли примкнуть к этим людям, чтоб растерзать и опозорить меня? И вы говорили, что любили меня! Но не мне читать вам нравоучения! Я виновнее вас. Я оскорбила вас, потому что действительно манила вас обещаниями и мои давешние доказательства были ложь и хитросплетения! Я вас никогда не любила, и если решилась выйти за вас, то единственно, чтоб хоть куда‑нибудь уйти отсюда, из этого проклятого города, и избавиться от всего этого смрада… Но, клянусь вам, выйдя за вас, я была бы вам доброй и верной женой… Вы жестоко отмстили мне, и, если это льстит вашей гордости…
– Зинаида Афанасьевна! – вскричал Мозгляков.
– Если до сих пор вы питаете ко мне ненависть…
– Зинаида Афанасьевна!!
– Если когда‑нибудь, – продолжала Зина, давя в себе слезы, – если когда‑нибудь вы любили меня…
– Зинаида Афанасьевна!!!
– Зина, Зина! дочь моя! – вопила Марья Александровна.
– Я подлец, Зинаида Афанасьевна, я подлец и больше ничего! – скрепил Мозгляков, и все пришло в ужаснейшее волнение. Поднялись крики удивления, негодования, но Мозгляков стоял как вкопанный, без мысли и без голосу…
Для слабых и пустых характеров, привыкших к постоянной подчиненности и решающихся наконец взбеситься и протестовать, одним словом, быть твердыми и последовательными, всегда существует черта, – близкий предел их твердости и последовательности. Протест их бывает вначале обыкновенно самый энергический. Энергия их даже доходит до исступления. Они бросаются на препятствия, как‑то зажмурив глаза, и всегда почти не по силам берут себе ношу на плечи. Но, дойдя до известной точки, взбешенный человек вдруг как будто сам себя испугается, останавливается, как ошеломленный, с ужасным вопросом: «Что это такое я наделал?» Потом немедленно раскисает, хнычет, требует объяснений, становится на колени, просит прощения, умоляет, чтоб все было по‑старому, но только поскорее, как можно поскорее!.. Почти то же самое случилось теперь с Мозгляковым. Выйдя из себя, взбесившись, накликав беду, которую он уже всю целиком приписывал теперь одному себе; насытив свое негодование и самолюбие и себя же возненавидев за это, он вдруг остановился, убитый совестью, перед неожиданной выходкой Зины. Последние слова ее добили его окончательно. Перескочить из одной крайности в другую было делом одной минуты.
– Я – осел, Зинаида Афанасьевна! – вскричал он в порыве исступленного раскаяния. – Нет! что осел? Осел еще ничего! Я несравненно хуже осла! Но я вам докажу, Зинаида Афанасьевна, я вам докажу, что и осел может быть благородным человеком!.. Дядюшка! я обманул вас! Я, я обманул вас! Вы не спали; вы действительно, наяву, делали предложение, а я, я, подлец, из мщения, что мне отказали, уверил вас, что вы видели все это во сне.
– Удивительно любопытные вещи‑с открываются‑с, – прошипела Наталья Дмитриевна на ухо Анне Николаевне.
– Друг мой, – отвечал князь, – ус‑по‑койся, по‑жа‑луйста; ты меня, право, испугал своим кри‑ком. Уверяю тебя, что ты о‑ши‑ба‑ешься… Я, пожалуй, готов жениться, если уж так на‑до; но ведь ты сам же уверял меня, что это было только во сне…
– О, как уверить мне вас! Научите меня, как мне уверить его теперь! Дядюшка, дядюшка! Ведь это важная вещь, важнейшее фамильное дело! Сообразите! подумайте!
– Друг мой, изволь, я по‑ду‑маю. Постой, дай же мне вспомнить все по поряд‑ку. Сначала я видел кучера Фе‑о‑фи‑ла…
– Э! не до Феофила теперь, дядюшка!
– Ну да, положим, что теперь не до не‑го. Потом был На‑по‑ле‑он, а потом как будто мы чай пили и какая‑то дама пришла и весь сахар у нас поела…
– Но, дядюшка, – брякнул Мозгляков в затмении ума своего, – ведь это сама Марья Александровна рассказывала вам давеча про Наталью Дмитриевну! Ведь я тут же был, я сам это слышал! Я спрятался и смотрел на вас в дырочку…
– Как, Марья Александровна, – подхватила Наталья Дмитриевна, – так вы уж и князю рассказывали‑с, что я у вас сахар украла из сахарницы! Так я к вам сахар воровать езжу‑с!
– Прочь от меня! – закричала Марья Александровна, доведенная до отчаяния.
– Нет, не прочь, Марья Александровна, вы этак не смеете говорить‑с, а стало быть, я у вас сахар краду‑с? Я давно слышала, что вы про меня такие гнусности распускаете‑с. Мне Софья Петровна подробно рассказывала‑с… Так я у вас сахар краду‑с?..
– Но, mesdames, – закричал князь, – ведь это было только во сне! Ну, мало ли что я увижу во сне?..
– Кадушка проклятая, – пробормотала вполголоса Марья Александровна.
– Как, я и кадушка‑с! – взвизгнула Наталья Дмитриевна. – А вы кто такая‑с? Я давно знаю, что вы меня кадушкой зовете‑с! У меня, по крайней мере, муж у меня‑с, а у вас‑то дурак‑с…
– Ну да, я помню, была и ка‑ду‑шка, – пробормотал бессознательно князь, припоминая давешний разговор с Марьей Александровной.
– Как, и вы туда же дворянку бранить‑с? Как вы смеете, князь дворянку бранить‑с? Коли я кадушка, так вы безногие‑с…
– Кто, я безногий?
– Ну да, безногие‑с, да еще и беззубые‑с, вот вы какие‑с!
– Да еще и одноглазый! – закричала Марья Александровна.
– У вас корсет вместо ребер‑с! – прибавила Наталья Дмитриевна.
– Лицо на пружинах!
– Волос своих нет‑с!..
– И усишки‑то, у дурака, накладные, – скрепила Марья Александровна.
– Да хоть нос‑то оставьте мне, Марья Степановна, настоящий! – вскричал князь, ошеломленный такими внезапными откровенностями. – Друг мой! Это ты меня продал! Это ты рассказал, что волосы у меня нак‑лад‑ные…
– Дядюшка!
– Нет, мой друг, я уже более не могу здесь оста‑ваться. Уведи ты меня куда‑нибудь… quelle société! Куда это ты завел меня, бо‑же мой?
– Идиот! подлец! – кричала Марья Александровна.
– Боже ты мой! – говорил бедный князь. – Я вот только не‑много за‑был, зачем я сюда приехал, но я сей‑час вспом‑ню. Уведи ты меня, братец, куда‑ни‑будь, а то меня растерзают! Притом же… мне не‑мед‑ленно надо записать одну новую мысль…
– Пойдемте, дядюшка, еще не поздно; я вас тотчас же перевезу в гостиницу и сам перееду с вами…
– Ну да, в гос‑ти‑ницу. Adieu, ma charmante enfant… вы одна… вы только одна… доб‑родетельны. Вы бла‑го‑род‑ная девушка! Пойдем же, мой милый. О боже мой!
Но не стану описывать окончания неприятной сцены, бывшей по выходе князя. Гости разъехались с визгами и ругательствами. Марья Александровна осталась наконец одна, среди развалин и обломков своей прежней славы. Увы! сила, слава, значение – все исчезло в один этот вечер! Марья Александровна понимала, что уже не подняться ей по‑прежнему. Долгий, многолетний ее деспотизм над всем обществом окончательно рушился. Что оставалось ей теперь? – философствовать? Но она не философствовала. Она пробесилась всю ночь. Зина обесчещена, сплетни пойдут бесконечные! Ужас!
Комментариев нет