Двадцать лет спустя

– Мне кажется, – сказала Анна Австрийская, бросая на д’Артаньяна взгляд, который у обычной женщины мы назвали бы презрительным, а у королевы – грозным, – мне кажется, вы мне угрожаете, мне, матери вашего короля!

– Ваше величество, – сказал д’Артаньян, – я угрожаю, потому что вынужден к этому. Я позволяю себе больше, чем следует, потому что я должен стоять на высоте событий и лиц. Но поверьте, ваше величество, так же верно, как то, что в груди у меня – сердце, которое бьется за вас, – вы были нашим кумиром, и – бог мой, разве вы этого не знаете? – мы двадцать раз рисковали жизнью за ваше величество. Неужели вы не сжалитесь над вашими верными слугами, которые в течение двадцати лет оставались в тени, ни словом, ни вздохом не выдав той великой, священной тайны, которую они имели счастье хранить вместе с вами? Посмотрите на меня, – на меня, который говорит с вами, – на меня, которого вы обвиняете в том, что я возвысил голос и говорю с вами угрожающе. Кто я?.. Бедный офицер без средств, без крова, без будущего, если взгляд королевы, которого я так долго ждал, не остановится на мне хоть на одну минуту. Посмотрите на графа де Ла Фер, благороднейшее сердце, цвет рыцарства: он восстал против королевы, вернее, против ее министра, и он, насколько мне известно, ничего не требует. Посмотрите, наконец, на господина дю Валлона – вспомните его верную душу и железную руку: он целых двадцать лет ждал одного слова из ваших уст, – слова, которое дало бы ему герб, давно им заслуженный. Взгляните, наконец, на ваш народ, который должен же что‑нибудь значить для королевы, на ваш народ, который любит вас и вместе с тем страдает, который вы любите и который тем не менее голодает, который ничего иного не желает, как благословлять вас, и который иногда… Нет, я не прав: никогда народ ваш не будет проклинать вас, ваше величество. Итак, скажите одно слово – и всему настанет конец, мир сменит войну, слезы уступят место радости, горе – счастью.

Анна Австрийская с удивлением увидела на суровом лице д’Артаньяна странное выражение нежности.

– Зачем не сказали вы мне все это прежде, чем начали действовать? – сказала она.

– Потому что надо было сначала доказать вашему величеству то, в чем вы, кажется, сомневались: что мы все же кое‑чего стоим и заслуживаем некоторого внимания.

– И как я вижу, вы готовы доказывать это всякими средствами, не отступая ни перед чем? – сказала Анна Австрийская.

– Мы и в прошлом никогда ни перед чем не отступали, – зачем же нам меняться?

– И вы, пожалуй, способны, в случае моего отказа и, значит, решимости продолжать борьбу, похитить меня самое из дворца и выдать меня Фронде, как вы хотите теперь выдать ей моего министра?

– Мы никогда об этом не думали, ваше величество, – сказал д’Артаньян, со своим ребяческим гасконским задором. – Но если бы мы вчетвером решили это, то непременно бы исполнили.

– Мне следовало это знать, – прошептала Анна Австрийская. – Это железные люди.

– Увы, – вздохнул д’Артаньян, – ваше величество только теперь начинает судить о нас верно.

– А если бы я вас теперь наконец действительно оценила?

– Тогда ваше величество по справедливости стали бы обращаться с нами не как с людьми заурядными. Вы увидели бы во мне настоящего посла, достойного защитника высоких интересов, обсудить которые с вами мне было поручено.

– Где договор?

– Вот он.

Глава XLIX

Перо и угроза иногда значат больше, чем шпага и преданность (Продолжение)

Анна Австрийская пробежала глазами договор, поданный ей д’Артаньяном.

– Здесь я вижу одни только общие условия: требования де Конти, Бофора, герцога Бульонского, д’Эльбефа и коадъютора. Где же ваши?

– Ваше величество, мы знаем себе цену, но не преувеличиваем своего значения. Мы решили, что наши имена не могут стоять рядом со столь высокими именами.

– Но вы, я полагаю, не отказались от мысли высказать мне на словах ваши желания?

– Я считаю вас, ваше величество, за великую и могущественную королеву, которая сочтет недостойным себя не вознаградить по заслугам тех, кто возвратит в Сен‑Жермен его преосвященство.

– Конечно, – сказала королева. – Говорите же.

– Тот, кто устроил это дело (простите, ваше величество, что я начинаю с себя, но мне приходится выступить вперед, если не по собственному почину, то по общей воле всех других), чтобы награда была на уровне королевских щедрот, должен быть, думается мне, назначен командиром какой‑либо гвардейской части – например, капитаном мушкетеров.

– Вы просите у меня место Тревиля!

– Эта должность вакантна; вот уже год, как Тревиль освободил ее, и она до сих пор никем не замещена.

– Но это одна из первых военных должностей при королевском дворе!

– Тревиль был простым гасконским кадетом, как и я, ваше величество, и все же занимал эту должность в течение двадцати лет.

– У вас на все есть ответ, – сказала Анна Австрийская.

И, взяв со стола бланк патента, она заполнила его и подписала.

– Это, конечно, прекрасная и щедрая награда, ваше величество, – сказал д’Артаньян, взяв его с поклоном. – Но все непрочно в этом мире, и человек, впавший в немилость у вашего величества, может завтра же потерять эту должность.

– Чего же вы хотите еще? – спросила королева, краснея от того, что ее так хорошо разгадал этот человек, такой же проницательный, как и она сама.

– Сто тысяч ливров, которые должны быть выплачены этому бедному капитану в тот день, когда его служба станет неугодна вашему величеству.

Анна колебалась.

– А ведь парижане обещали, по постановлению парламента, шестьсот тысяч ливров тому, кто выдаст им кардинала живого или мертвого, – заметил д’Артаньян, – живого – чтобы повесить его, мертвого – чтобы протащить его труп по улицам.

– Вы скромны, – сказала на это Анна Австрийская, – вы просите у королевы только шестую часть того, что вам предлагает парламент.

И она подписала обязательство на сто тысяч ливров.

– Дальше? – сказала она.

– Ваше величество, мой друг дю Валлон богат, и поэтому деньги ему не нужны. Но мне помнится, что между ним и господином Мазарини была речь о пожаловании ему баронского титула. Припоминаю даже, что это было ему обещано.

– Человек без рода, без племени! – сказала Анна Австрийская. – Над ним будут смеяться.

– Пусть смеются, – сказал д’Артаньян. – Но я уверен, что тот, кто над ним раз посмеется, второй раз уже не улыбнется.

– Дадим ему баронство, – сказала Анна Австрийская.

И она подписала.

– Теперь остается еще шевалье, или аббат д’Эрбле, как вашему величеству больше нравится.

– Он хочет быть епископом?

– Нет, ваше величество, его удовлетворить легче.

– Чего же он хочет?