– Но это же ничего не значит. Невозможно поверить, что прошло столько лет. Мы и есть знакомые.
– Двадцать пять лет что‑нибудь да значат. Даже очень, очень много значат, – сказала она резко.
– Будьте со мной проще, Эмма. Помогите мне. А то я пришел к вам и выгляжу дурак дураком. Проявите немножко милосердия. – Он часто говорил ей это в прежние дни.
Она покачала головой.
– Дурак дураком – это у вас от бога, мой милый. А что до простоты – куда уж проще. Честь спасена. Любопытство насытилось. Пора домой, Хью.
– Но завтра вы приедете?
– Ни в коем случае. Ни завтра, ни послезавтра, вообще никогда.
– Эмма! – Хью поднялся. – Нельзя так. Если вы не собирались проявить ко мне снисхождения, не надо было меня принимать. Я должен ещё с вами увидеться. Я настаиваю.
Эмма смотрела на него снизу вверх, как жаба, втянув голову в плечи.
– Да, – сказала она, – я вас помню. Помню эту трогательную интонацию обиженного ребенка. Весь мир обязан проявлять снисхождение к Хью Перонетту. Но мне не так уж хотелось вас видеть, это была ваша идея. Я вполне довольна и без того. У меня есть все, что мне нужно. Есть моя счастливая семейка. Что же касается «настаиваю», то вы прекрасно понимаете, что настаивать в вашем положении смешно.
– Я не знаю, что вы называете своей счастливой семейкой, но я знаю, что вы со мной обходитесь умышленно жестоко.
– Вы умышленно жестоко обошлись со мной.
Он посмотрел на её холодное лицо, и руки его слабо шевельнулись, отметая этот приговор. Он остро ощущал всю его несправедливость. Если кто жесток, так она. И ещё он чувствовал, что эти слова, эти пикировки – все уже было когда‑то.
– Ну, если вы просто хотите меня наказать… но едва ли… после стольких лет. Во всяком случае, вы можете сделать это более основательно, если будете чаще со мной видеться.
Эмма засмеялась.
– Вы до сих пор способны удивить меня внезапными проблесками ума! Кстати, я не отказывалась с вами видеться. Я только отказалась приехать к вам.
– Значит, вы согласны видеться со мной… например, здесь?
– Не «например». Именно здесь. Но я ещё не уверена. Я подумаю. А теперь вам пора уходить.
– Но мне захочется говорить с вами… как следует. Захочется говорить… наедине.
– Неужели нельзя без обиняков? Мне пришлось принять Рэндла в свое семейство, пришлось впустить его сюда. И получилось отлично.
– Я ещё не уверен, что жажду быть… принятым… в ваше семейство. Это…
– А вам этого и не предлагают.
Да, то была прежняя любовь и прежняя боль. Он забыл, до какой степени был некогда её рабом. Он спросил смиренно:
– Когда мне можно прийти?
– Я ещё подумаю, захочу ли опять вас увидеть. Может быть, я решу, что это ни к чему.
– И на Бромтон‑сквер не приедете?
– Нет. – Потом вдруг спросила: – А в Грэйхеллок вы меня свозите, если я попрошу?
Хью был поражен, обрадован.
– Конечно, с удовольствием. – И тут же почувствовал, что этой своей готовностью предает Энн. Нельзя допустить, чтобы покинутая Энн предстала перед холодным, любопытным взором покровительницы Рэндла. Ему даже почудилось, что, если он привезет Эмму в Грэйхеллок, она там, чего доброго, всех заколдует. Как‑никак обитатели Грэйхеллока, сколько их ещё осталось, – это _его_ семья.
– Об этом я тоже подумаю, – сказала Эмма. – А теперь уходите. Я вас уже сколько раз просила уйти, а вы не слушаетесь. В любую минуту дети вернутся.
Он подошел к ней. Ему хотелось перед уходом высечь из неё хоть искру тепла, ибо у него сложилось впечатление, которое ещё предстояло обдумать, что она, как ни скрывала это, хоть немножко да была рада с ним увидеться.
Она сказала:
– В конце концов, это вам я обязана тем, что обратилась за утешением к искусству. – И смех её прозвучал теперь более нервно.
Подняв брови, она смотрела, как он медленно и неловко опускается на колени возле её кресла. А он, молча глядя на нее, опять, как и входя в эту комнату, испытал поразительное чувство, точно существование её рождает одиночество, но теперь это было одиночество, где пребывала только она. А он отсутствовал. Несомненно, то была любовь. Не сводя с неё глаз, он потянулся к её руке.
Она глубоко перевела дух. Потом прошептала, словно боясь, как бы кто‑нибудь, даже она сама, не услышал:
– Ох, надо было вам тогда быть храбрее. Ведь верно? Верно?
Он ответил «да» от полноты сердца, не в силах больше смотреть на нее. Поднес к губам её сухую, темную, костлявую руку. От руки так сильно пахло никотином, что он не удержался – вдохнул этот запах, упиваясь воспоминаниями, и только потом поцеловал её.
13
– Ну, начинаем все сначала, – сказал Рэндл.
Линдзи засмеялась.
Они сидели рядом в большом старомодном баре на углу Черч‑стрит. За распахнутой настежь дверью видна была пыльная солнечная улица и непрерывный поток машин. Руки их были сцеплены под столом.
– Интересно, как идет дело у моего отца с твоей… – начал Рэндл. Последнее слово представляло непреодолимые затруднения.
– Надеюсь, превосходно, – сказала Линдзи. Ее широкое спокойное лицо было обращено к нему.
Он не смотрел на нее, а радостно‑внимательным взглядом обводил бар – отметил очень юных влюбленных, тоже державшихся за руки, пенсионера из инвалидного дома в Челси, двух старух и мальчишку‑стилягу. От всех этих людей исходило сияние. Рэндл испытывал нечто вроде эмоций собаки, которой неожиданно бросили хорошую кость; да и сам он выражением лица, на котором сладкое сомнение мешалось с созерцанием более возвышенного и несказанно блаженного, хоть и опасного мира, положительно напоминал собаку.
Он сказал:
– Ты это всерьез? – Ее нежный, зоркий, чуть насмешливый взгляд легонько поджаривал его сбоку.
– Разумеется, – сказала Линдзи и крепче стиснула его руку, впиваясь в неё ногтями.
Рэндл поморщился от боли.
– Зря она нас выпустила, правда? В том смысле, что от этого всякие идеи приходят в голову. Лучше бы мы чинно сидели на диване и слушали, как нас называют «молодежью». – Он покрутил рукой, и пальцы Линдзи разжались.
– О, она нам доверяет!
– Но доверяет напрасно, да? – живо отозвался Рэндл. Он глянул Линдзи в лицо. Большие, зоркие, чуть насмешливые желтые глаза были совсем близко. Он не мог заставить себя искать в их пятнистой глубине признаков победы или бегства. Радость и смирение мутили его разум.
– А это уж тебе решать, – сказала Линдзи и, стиснув напоследок его пальцы, убрала руку. Светлые глаза на мгновение расширились, блеснув более явной насмешкой, потом тоже отпустили его. Теперь Рэндл мог изучать её профиль. В лепке губ и щеки была утонченная безмятежность, восторгавшая его до полной потери сил. Точно таким, надменно‑ублаготворенным, выглядел бы в покое ангел.
Комментариев нет