Детство

Тогда я счел нужным пояснить ему:

– Я не Каширин, а – Пешко́в…

– Пе́шков? – неверно повторил он. – Хорошее дело.

Отодвинул меня в сторону, поднялся и, уходя к столу, сказал:

– Ну, сиди смирно…

Я сидел долго‑долго, наблюдая, как он скоблит рашпилем кусок меди, зажатый в тиски; на картон под тисками падают золотые крупинки опилок. Вот он собрал их в горсть, высыпал в толстую чашку, прибавил к ним из баночки пыли, белой, как соль, облил чем‑то из темной бутылки, – в чашке зашипело, задымилось, едкий запах бросился в нос мне, я закашлялся, замотал головою, а он, колдун, хвастливо спросил:

– Скверно пахнет?

– Да!

– То‑то же! Это, брат, весьма хорошо!

«Чем хвастается!» – подумалось мне, и я строго сказал:

– Если скверно, так уж – не хорошо…

– Ну? – воскликнул он, подмигивая. – Это, брат, не всегда, однако! А ты в бабки играешь?

– В козны?

– В козны, да?

– Играю.

– Хочешь – налиток сделаю? Хорошая битка будет!

– Хочу.

– Неси, давай бабку.

Он снова подошел ко мне, держа дымящуюся чашку в руке, заглядывая в нее одним глазом, подошел и сказал:

– Я тебе налиток сделаю; а ты за это не ходи ко мне, – хорошо?

Это меня прежестоко обидело.

– Я и так не приду никогда…

Обиженный, я ушел в сад; там возился дедушка, обкладывая навозом корни яблонь; осень была, уже давно начался листопад.

– Ну‑ко, подстригай малину, – сказал дед, подавая мне ножницы.

Я спросил его:

– Хорошее Дело чего строит?

– Горницу портит, – сердито ответил он. – Пол прожег, обои попачкал, ободрал. Вот скажу ему – съезжал бы!

– Так и надо, – согласился я, принимаясь остригать сухие лозы малинника.

Но я – поспешил.

Дождливыми вечерами, если дед уходил из дома, бабушка устраивала в кухне интереснейшие собрания, приглашая пить чай всех жителей: извозчиков, денщика; часто являлась бойкая Петровна, иногда приходила даже веселая постоялка, и всегда в углу, около печи, неподвижно и немотно торчал Хорошее Дело. Немой Степа играл с татарином в карты, – Валей хлопал ими по широкому носу немого и приговаривал:

– Аш‑шайтан!

Дядя Петр приносил огромную краюху белого хлеба и варенье «семечки» в большой глиняной банке, резал хлеб ломтями, щедро смазывал их вареньем и раздавал всем эти вкусные малиновые ломти, держа их на ладони, низко кланяясь.

– Пожалуйте‑ко милостью, покушайте! – ласково просил он, а когда у него брали ломоть, он внимательно осматривал свою темную ладонь и, заметя на ней капельку варенья, слизывал его языком.

Петровна приносила вишневую наливку в бутылке, веселая барыня – орехи и конфеты. Начинался пир горой, любимое бабушкино удовольствие.

Спустя некоторое время после того, как Хорошее Дело предложил мне взятку за то, чтоб я не ходил к нему в гости, бабушка устроила такой вечер. Сыпался и хлюпал неуемный осенний дождь, ныл ветер, шумели деревья, царапая сучьями стену, – в кухне было тепло, уютно, все сидели близко друг ко другу, все были как‑то особенно мило тихи, а бабушка на редкость щедро рассказывала сказки, одна другой лучше.

Она сидела на краю печи, опираясь ногами о приступок, наклонясь к людям, освещенным огнем маленькой жестяной лампы; уж это всегда, если она была в ударе, она забиралась на печь, объясняя:

– Мне сверху надо говорить, – сверху‑то лучше!

Я поместился у ног ее, на широком приступке, почти над головою Хорошего Дела.

Бабушка сказывала хорошую историю про Ивана‑Воина и Мирона‑отшельника; мерно лились сочные, веские слова:

Жил‑был злой воевода Гордион,

Черная душа, совесть каменная;

Правду он гнал, людей истязал,

Жил во зле, словно сыч в дупле.

Пуще же всего невзлюбил Гордион

Старца Мирона‑отшельника,

Тихого правды защитника,

Миру добродея бесстрашного.

Кличет воевода верного слугу,

Храброго Иванушку‑Воина:

– Подь‑ка, Иванко, убей старика,

Старчища Мирона кичливого!

Подь да сруби ему голову,

Подхвати ее за сиву бороду,

Принеси мне, я собак прокормлю!

Пошел Иван, послушался.

Идет Иван, горько думает:

«Не сам иду, – нужда ведет!

Знать, такая мне доля от господа».

Спрятал вострый меч Иван под полу,

Пришел, поклонился отшельнику:

– Всё ли ты здоров, честной старичок?

Как тебя, старца, господь милует?

Тут прозорливец усмехается,

Мудрыми устами говорит ему:

– Полно‑ка, Иванушко, правду‑то скрывать!

Господу богу – всё ведомо,

Злое и доброе – в его руке!

Знаю ведь, пошто ты пришел ко мне!

Стыдно Иванке пред отшельником,

А и боязно Ивану ослушаться.

Вынул он меч из кожаных ножон,

Вытер железо широкой полой.

– Я было, Мироне, хотел тебя убить

Так, чтобы ты и меча не видал.

Ну, а теперь – молись господу,

Молись ты ему в останний раз

За себя, за меня, за весь род людской,

А после я тебе срублю голову!..

Стал на коленки старец Мирон,

Встал он тихонько под дубок молодой, –

Дуб перед ним преклоняется.

Старец говорит, улыбаючись:

– Ой, Иван, гляди – долго ждать тебе!

Велика молитва за весь род людской!

Лучше бы сразу убить меня,

Чтобы тебе лишнего не маяться!

Тут Иван сердито прихмурился,

Тут он глупенько похвастался:

– Нет, уж коли сказано – так сказано!

Ты знай молись, я хоть век подожду!

Молится отшельник до вечера,

С вечера он молится до утренней зари,

С утренней зари он вплоть до ночи,

С лета он молится опять до весны.

Молится Мироне год за годом,

Дуб‑от молодой стал до облака,

С желудя его густо лес пошел,

А святой молитве всё нет конца!

Так они по сей день и держатся:

Старче всё тихонько богу плачется,

Просит у Бога людям помощи,

У Преславной Богородицы радости,

А Иван‑от Воин стоит около,

Меч его давно в пыль рассыпался,

Кованы доспехи съела ржавчина,

Добрая одежа поистлела вся,

Зиму и лето гол стоит Иван,

Зной его сушит – не высушит,

Гнус ему кровь точит – не выточит,

Волки, медведи – не трогают,

Вьюги да морозы – не для него,

Сам‑от он не в силе с места двинуться,

Ни руки поднять и ни слова сказать,

Это, вишь, ему в наказанье дано:

Злого бы приказу не слушался,

За чужую совесть не прятался!

А молитва старца за нас, грешников,

И по сей добрый час течет ко господу,

Яко светлая река в окиян‑море!

Уже в начале рассказа бабушки я заметил, что Хорошее Дело чем‑то обеспокоен: он странно, судорожно двигал руками, снимал и надевал очки, помахивал ими в меру певучих слов, кивал головою, касался глаз, крепко нажимая их пальцами, и всё вытирал быстрым движением ладони лоб и щеки, как сильно вспотевший. Когда кто‑либо из слушателей двигался, кашлял, шаркал ногами, нахлебник строго шипел:

– Шш!

А когда бабушка замолчала, он бурно вскочил и, размахивая руками, как‑то неестественно закружился, забормотал: