На литию не поехал. Я горд, и если меня принимают только по экстренной необходимости, то чего же таскаться по их обедам, хотя бы и похоронным? Не понимаю только, зачем остался на кладбище; сел на памятник и соответственно задумался.
Начал с московской выставки, а кончил об удивлении, говоря вообще как о теме. Об «удивлении» я вот что вывел:
«Всему удивляться, конечно, глупо, а ничему не удивляться гораздо красивее и почему‑то признано за хороший тон. Но вряд ли так в сущности. По‑моему, ничему не удивляться гораздо глупее, чем всему удивляться. Да и кроме того: ничему не удивляться почти то же, что ничего не уважать. Да глупый человек и не может уважать».
– Да я прежде всего желаю уважать. Я жажду уважать, – сказал мне как‑то раз на днях один мой знакомый.
Жаждет он уважать! И, боже, подумал я, что бы с тобой было, если б ты это дерзнул теперь напечатать!
Тут‑то я и забылся. Не люблю читать надгробных надписей; вечно то же. На плите подле меня лежал недоеденный бутерброд: глупо и не к месту. Скинул его на землю, так как это не хлеб, а лишь бутерброд. Впрочем, на землю хлеб крошить, кажется, не грешно; это на пол грешно. Справиться в календаре Суворина.
Надо полагать, что я долго сидел, даже слишком; то есть даже прилег на длинном камне в виде мраморного гроба. И как это так случилось, что вдруг начал слышать разные вещи? Не обратил сначала внимания и отнесся с презрением. Но, однако, разговор продолжался. Слышу – звуки глухие, как будто рты закрыты подушками; и при всем том внятные и очень близкие. Очнулся, присел и стал внимательно вслушиваться.
– Ваше превосходительство, это просто никак невозможно‑с. Вы объявили в червях, я вистую, и вдруг у вас семь в бубнах. Надо было условиться заранее насчет бубен‑с.
– Что же, значит, играть наизусть? Где же привлекательность?
– Нельзя, ваше превосходительство, без гарантии никак нельзя. Надо непременно с болваном, и чтоб была одна темная сдача.
– Ну, болвана здесь не достанешь.
Какие заносчивые, однако, слова! И странно и неожиданно. Один такой веский и солидный голос, другой как бы мягко услащенный; не поверил бы, если б не слышал сам. На литии я, кажется, не был. И, однако, как же это здесь в преференс, и какой такой генерал? Что раздавалось из‑под могил, в том не было и сомнения. Я нагнулся и прочел надпись на памятнике.
«Здесь покоится тело генерал‑майора Первоедова… таких‑то и таких орденов кавалера». Гм. «Скончался в августе сего года… пятидесяти семи… Покойся, милый прах, до радостного утра!»
Гм, черт, в самом деле генерал! На другой могилке, откуда шел льстивый голос, еще не было памятника; была только плитка; должно быть, из новичков. По голосу надворный советник.
– Ох‑хо‑хо‑хо! – послышался совсем уже новый голос, саженях в пяти от генеральского места и уже совсем из‑под свежей могилки, – голос мужской и простонародный, но расслабленный на благоговейно‑умиленный манер.
– Ох‑хо‑хо‑хо!
– Ах, опять он икает! – раздался вдруг брезгливый и высокомерный голос раздраженной дамы, как бы высшего света. – Наказание мне подле этого лавочника!
– Ничего я не икал, да и пищи не принимал, а одно лишь мое естество. И все‑то вы, барыня, от ваших здешних капризов никак не можете успокоиться.
– Так зачем вы сюда легли?
– Положили меня, положили супруга и малые детки, а не сам я возлег. Смерти таинство! И не лег бы я подле вас ни за что, ни за какое злато; а лежу по собственному капиталу, судя по цене‑с. Ибо это мы всегда можем, чтобы за могилку нашу по третьему разряду внести.
– Накопил; людей обсчитывал?
– Чем вас обсчитаешь‑то, коли с января почитай никакой вашей уплаты к нам не было. Счетец на вас в лавке имеется.
– Ну уж это глупо; здесь, по‑моему, долги разыскивать очень глупо! Ступайте наверх. Спрашивайте у племянницы; она наследница.
– Да уж где теперь спрашивать и куда пойдешь. Оба достигли предела и пред судом Божиим во гресех равны.
– Во гресех! – презрительно передразнила покойница. – И не смейте совсем со мной говорить!
– Ох‑хо‑хо‑хо!
– Однако лавочник‑то барыни слушается, ваше превосходительство.
– Почему же бы ему не слушаться?
– Ну да известно, ваше превосходительство, так как здесь новый порядок.
– Какой же это новый порядок?
– Да ведь мы, так сказать, умерли, ваше превосходительство.
– Ах, да! Ну все же порядок…
Ну одолжили; нечего сказать, утешили! Если уж здесь до того дошло, то чего же спрашивать в верхнем‑то этаже? Какие, однако же, штуки! Продолжал, однако, выслушивать, хотя и с чрезмерным негодованием.
– Нет, я бы пожил! Нет… я, знаете… я бы пожил! – раздался вдруг чей‑то новый голос, где‑то в промежутке между генералом и раздражительной барыней.
– Слышите, ваше превосходительство, наш опять за то же. По три дня молчит‑молчит, и вдруг: «Я бы пожил, нет, я бы пожил!» И с таким, знаете, аппетитом, хи‑хи!
– И с легкомыслием.
– Пронимает его, ваше превосходительство, и, знаете, засыпает, совсем уже засыпает с апреля ведь здесь, и вдруг: «Я бы пожил!»
– Скучновато, однако, – заметил его превосходительство.
– Скучновато, ваше превосходительство, разве Авдотью Игнатьевну опять пораздразнить, хи‑хи?
– Нет уж, прошу уволить. Терпеть не могу этой задорной криксы.
– А я, напротив, вас обоих терпеть не могу, – брезгливо откликнулась крикса. – Оба вы самые прескучные и ничего не умеете рассказать идеального. Я про вас, ваше превосходительство, – не чваньтесь, пожалуйста, – одну историйку знаю, как вас из‑под одной супружеской кровати поутру лакей щеткой вымел.
– Скверная женщина! – сквозь зубы проворчал генерал.
– Матушка, Авдотья Игнатьевна, – возопил вдруг опять лавочник, – барынька ты моя, скажи ты мне, зла не помня, что ж по мытарствам это хожу, али что иное деется?..
– Ах, он опять за то же, так я и предчувствовала, потому слышу дух от него, дух, а это он ворочается!
– Не ворочаюсь я, матушка, и нет от меня никакого такого особого духу, потому еще в полном нашем теле как есть сохранил себя, а вот вы, барынька, так уж тронулись, – потому дух действительно нестерпимый, даже и по здешнему месту. Из вежливости только молчу.
– Ах, скверный обидчик! От самого так и разит, а он на меня.
– Ох‑хо‑хо‑хо! Хоша бы сороковинки наши скорее пристигли: слезные гласы их над собой услышу, супруги вопль и детей тихий плач.
– Ну, вот об чем плачет: нажрутся кутьи и уедут. Ах, хоть бы кто проснулся!
– Авдотья Игнатьевна, – заговорил льстивый чиновник. – Подождите капельку, новенькие заговорят.
– А молодые люди есть между ними?
– И молодые есть, Авдотья Игнатьевна. Юноши даже есть.
Комментариев нет